Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

Сюда же привезли в рессорной пролетке из разгромленного жандармского правления и Макара Филатова, арестованного ночью тайно, с вызовом к командиру полка, и содержавшегося в ручных кандалах. Его нашел и освободил сам Перегудов-Овсянкин, примкнувший к полусотне донцов, которая с обнаженными шашками рыскала с утра по городу в поисках своего командира.

Въехали на хозяйственный двор к концу дня, когда толпа каторжан уже поредела, а сотенные ковали уморились и работа шла уже неторопко и с разговорами. Подхорунжий Филатов поздоровался с крайними и стал ждать своей очереди, наблюдая за странной и даже небывалой работой, перемигиваясь с улыбающимся солдатом Овсянкиным. Между ними чуть ли не с первого взгляда возникло то чувство приязни, которое объединяет чистые, доверчивые, родственные души.

— Железо-то какое, чертово, аж искрит! — сказал крайний бородатый коваль с погонами приказного, по виду сверхсрочник. — Кабы не такое веселое время, носить не сносить браслетки-то!

На ящике с древесным углем сидел, небрежно развалясь и задрав ногу к наковальне, мощного телосложения детина с одутловатым от недостатка движения бледным лицом, выпуклыми, нахальными глазами и коротенькими, едва отросшими рыжими кудряшками на лобастой голове. В тюремных камерах и на этапах такие молодцы обычно отхватывают первые льготные места, но именуются тем не менее самым ходовым словом «морда» или «рыло». Молодец молча и придирчиво, выпятив толстую губу, наблюдал за спорыми движениями кузнеца. Когда крепкий браслет со звяком упал с левой ноги, он поправился на ящике и выставил правую. Сказал с утробным, радостным ворчанием своего горячего нутра:

— Искрит железо, падло, а все ж таки лопается! Свобода! Теперя и мы попануем, пустим кому надо кровушку, Мацепуро! — глянул с веселой дерзостью на окружавших каторжников и казаков и вовсе разомлел от нечаянной свободы. — Эх, Одесса-мама, видала бы ты, шо тут делается, а! Кандалы с нас сбивают, и — где? А не поверить ни одна душа, курва буду, ведь в казачьих казармах срубають з нас заклепки! Вывшие казаки-живореаы, шо усю Молдаванку в девятьсот клятом нашими ж соплями забрызгали до третьих етажей! А? Во как пошло-поехало! Теперь погуляем, братцы мои хорошие, вздернем кой-кого на веревочку!

Одессит был чересчур откровенен, кузнец-приказный с любопытством и явным вниманием оглядел его короткие рыжеватые кудряшки и снял зубило с заклепки. Начал вдруг закуривать, сворачивать цигарку. И сплюнул на сторону.

— Одесту мы знаем, при море стоит Одеста, — сказал он. — Там нашенские мазурики хотели тады от Расеи отделяться, с англичанкой дружбу водить, с мокрохвосткой, рулетку свою вертеть! Вот за то вам и вложили, чтоб долго не забывалось, милый. Где плетьми токо пороли, а уж в Одесте не до шуток было, говорят, и шашками полосовали, дело такое. Не хоть, да въяришьси. Так што про казаков ты, паря, зря! Лишнего не бреши, у нас и свои были не хуже ваших!

Рыжий одессит напрягся лицом, хотел осадить бородатого дядю, глупого, простоватого чудака (несомненно из нагаечииков!), но все же поостерегся. У того и тяжелый молоток был зажат в черной ручище, да и у самого с правой ноги браслет еще не снят. Только губы развесил в надменной ухмылке:

— С казаками дело известное! Чего но говори, а все ж таки царь их обласкивал, в хоромы свои пущал. Дело прошлое, батя!

— Ага, — сказал кузнец, отдыхая, не спеша срубывать вторую заклепку. — Пущал — с черного ходу. С пеньковой сумой через плечо. А чего бы ради тады казаки шумели насупротив? Тут вот, прям в Атаманском полку, и то заварилась каша тады... Такой же вот коваль, как, скажем, и я, и по фамилии он был Ковалев, Виктор Семенович, урядник! Слыхал? В девятьсот пятом цельный комитет в полку царской охраны сумел собрать округ себя! С большевиками, говорят, дела имел! А ты вот говоришь черт его знает чего, будто совсем темный. Ты брось это!

— Ковалев? Не слыхал, — сказал рыжий одессит. — Чего не слыхал, того и не знаю. В нашей тюрьме не было.

— Еще бы, в «вашей»! — далеко сплюнул кузнец, принимаясь за молоток и зубило. — Вас рази так судют, как наших? Ты, вот сказать, за что кандалы трешь? Небось за контрабанду или другую какую пакость?

— Да брось ты, дядя! Мы Азовский банк экспроприировали, не твоего ума дело! Тут верная вышка могла быть, кабы не увернувсь.

— Ну вот, банк грабанули и живы-здоровы, небось каждый «увернулся», небось по три годка вам всего и отвалили? — посмеивался кузнец и лениво ударял по расплющенной головке зубила. — Али больше?

Рыжий внимательно смотрел за работой кузнеца, заклепка все еще не поддавалась.

— У меня по приговору пять лет было. А что?

— Ну вот, банк очистил и — пять лет! А казаков не так судили! Не успел еще и глаз раскрыть, а тебе уж веревкой грозят! Слыхал? Этому уряднику Ковалеву аж восемь не то девять лет каторги всучили, хотя и банков не грабил! За одни слова! Жив ли, нет ли, никто не знает, много время прошло. Да и Сибирь-то у нас дюже большая!

Заклепка наконец отлетела со звяком на кучу железа, браслет распался, и одессит живо встал на ноги. Забыл даже и поблагодарить кузнеца. А тот все еще переживал давнюю историю про большевика Ковалева, рассказывал то, чего нельзя было вспоминать еще день-два назад:

— Военный заговор был у него! А сам был здоровенный детинушка, говорили: ни один конь против него не баловал на ковке. Возьмет копыто промеж колен и всаживает ухнали, и конь — как ручной у него, да. А вот жив, нет ли, никто не знает: как ни говори, а девять лет каторжных работ!..

— Мацепуро! Ну, скоро ты там?! — закричали со двора.

— Эх, анархия — мать порядка! — возликовал рыжий детина и подскочил, оправляя поясок на полосатых штанах. — Эх, погуляем теперя, мама родная!..

К наковальне подошел Макар Филатов, присел на одно колено, руки вытянул так, чтобы кузнецу было удобнее срубить ручные браслеты. А сам еще смотрел вслед пробиравшемуся через толпу одесситу со странной фамилией Мацепуро.

— Этого не надо б с пущать с цепи, — сказал Макар озабоченно. — Ничего, — возразил сбоку Перегудов-Овсянкин. — Пускай хлебнет свободы, попирует на волюшке, а там — проварится в нашем рабочем котле, ума наберется... Будет свободным гражданином не хуже других!

— Оно-то так, да — не сразу. Время много надо, — сказал Филатов.

— А ты-то чей? — вдруг пристально посмотрел кузнец на потертый тюремный халат Макара и загорелое, еще не оплывшее бледностью лицо. — Вроде по обличью — не из Одесты?

— Из шестой сотни, — с усмешкой сказал Макар.

— Да ну? Подхорунжий? А мы ж, по правде, не верили тут во вчерашнее!.. И так и этак прикидывали: баклановский удар, говорят! Вот они браслетки-то и нацепили разом, даром что не из Одесты!

И стал с особенным рвением срубать заклепку, оберегая руки Макара от нечаянного ушиба. Толпа кандальников редела, рядом дружно, с азартом работали и другие ковали.

К вечеру стало известно, что к восставшему Волынскому полку и казакам присоединились и другие гвардейские полки — преображенцы и павловцы, а за ними Литовский и 4-й Донской казачий полк с пулеметной командой. На улицах Петрограда появились броневые автомобили под красными флагами. Горели охранка, окружной суд, дымились многие полицейские участки, шла мелкая перестрелка по всему городу.

Навстречу царю, ехавшему в город из ставки, отбыли члены Государственной думы Шульгин и Гучков — просить Николая Второго об отречении от престола. Дабы сохранить монархию (пусть — конституционную), а также избавить Россию от гражданского междоусобия...

3

Отец Виктора Ковалева тоже был хуторской кузнец, неудачливый вдовый казак, рано потерявший надежду на добрый зажиток и выпивавший с горя. На работе преображался и сына, прибывшего из военно-ремесленного училища, веселил поговоркой: «Не ленись, Витюшка. Куем с тобой подковы — лошади в облегчение, людям на счастье!» Так и было: кто бы ни зашел под закопченный кров ковалевской кузницы, хоть сосед, а хоть и проезжий путник, справлял с охотой и за копеечную плату старый кузнец любое дело, помогал от всей души. Выпала однажды и ему большая удача: сын Виктор по росту, природной силе и по добродушному обличью зачислен был на военном призыве не куда-нибудь, а в лейб-гвардии Атаманский полк, красоту и славу Донского казачьего войска, в самый Санкт-Петербург. И сказал отец на прощание, когда садился уже Виктор на коня: «Будь справедливый! Даром кровь людскую не лей, даже и противника, ежели он сдался, пощади. Казак — человек вольный, воин храбрый, сердцем отходчивый, так всегда было. Негоже ему кровопивцем быть, особо в нашенское время, сынок, когда бунты кругом, а суды — Шемякины!» Время было тяжелое: война с японцем, пожары и бунты по России.

А три года спустя станицу Кременскую на Дону поднял колокольный набат, словно по большой тревоге созывался сход всего станичного юрта. И военный писарь зачитал устрашительную казенную бумагу с гербами, в которой говорилось, что будто бы их земляк, добродушный и рассудительный в прошлом парняга, ныне атаманец, Ковалев оказался опасным государственным преступником и христопродавцем, замышлявшим бунт и перемену власти. За участие в военной организации Петербургского комитета РСДРП приговаривался Ковалев к каторжным работам и, в назидание прочим бунтовщикам, лишался чинов, орденов и казачьего звания...