Ган Исландец - Виктор Гюго

— Онъ ограбилъ капитана, — продолжалъ Орденеръ.

— Итакъ, — спросилъ старикъ: — вы ничего не слыхали о желѣзной шкатулкѣ, запечатанной гербомъ Гриффенфельда?

— Нѣтъ, графъ.

Шумахеръ опустилъ голову на руки.

— Я доставлю его вамъ, графъ; положитесь на меня. Убійство произошло вчера утромъ, Ганъ бѣжалъ къ сѣверу. У меня есть проводникъ, знающій всѣ его убѣжища, я самъ часто проходилъ по горамъ Дронтгеймскаго округа. Я отыщу разбойника.

Этель поблѣднѣла. Шумахеръ всталъ, его взоры радостно сверкнули, какъ будто онъ убѣдился, что еще есть добродѣтель въ людяхъ.

— Прощай, благородный Орденеръ, — сказалъ онъ и, поднявъ руку къ небу, исчезъ въ чащѣ кустарника.

Обернувшись, Орденеръ увидалъ на утесѣ, потемнѣвшемъ отъ моха, блѣдную Этель подобно алебастровой статуѣ на черномъ пьедесталѣ.

— Боже мой, Этель! — вскричалъ онъ, бросившись къ ней и поддерживая ее: — Что съ вами?

— О! — отвѣчала трепещущая молодая дѣвушка едва слышнымъ голосомъ: — Если вы имѣете хоть сколько нибудь, не любви, но сожалѣнія ко мнѣ, если вы вчера не обманывали меня, если вы удостоили войти въ эту тюрьму не для того, чтобы погубить меня, г. Орденеръ, мой Орденеръ, откажитесь, именемъ неба, именемъ ангеловъ заклинаю васъ, откажитесь отъ вашего безумнаго намѣренія! Орденеръ, дорогой Орденеръ, — продолжала она, заливаясь слезами и склонивъ голову на грудь молодаго человѣка: — принеси для меня эту жертву. Не преслѣдуй этого разбойника, этого страшнаго демона, съ которымъ ты намѣренъ бороться. Зачѣмъ тебѣ преслѣдовать его, Орденеръ? Скажи мнѣ, развѣ не дороже для тебя всего на свѣтѣ счастіе злополучной дѣвушки, которую ты еще вчера назвалъ своей возлюбленной супругой?..

Она замолчала. Рыданія душили ей горло. Обвивъ руками шею Орденера, она устремила свои молящіе взоры въ его глаза.

— Дорогая Этель, вы напрасно такъ убиваетесь. Богъ покровительствуетъ добрымъ стремленіямъ, я же руковожусь единственно только вашимъ благомъ. Эта желѣзная шкатулка заключаетъ въ себѣ…

Этель съ жаромъ перебила его:

— Моимъ благомъ! Твоя жизнь — мое единственное благо. Что станется со мною, если ты умрешь, Орденеръ?

— Но почему же ты думаешь, Этель, что я умру?..

— О! Ты не знаешь Гана, этого адскаго злодѣя! Знаешь ли ты, какое чудовище ждетъ тебя? Знаешь ли ты, что ему повинуются всѣ силы тьмы? Что онъ опрокидываетъ горы на города? Что подъ его ногами рушатся подземныя пещеры? Что отъ его дыханія тухнутъ маяки на скалахъ? И ты надѣешься, Орденеръ, своими бѣлыми руками, своей хрупкой шпагой восторжествовать надъ этимъ великаномъ, котораго оберегаютъ демоны?

— Но ваши молитвы, Этель, мысль, что я вступаю въ борьбу за васъ? Повѣрь, дорогая Этель, тебѣ черезчуръ преувеличили силу и могущество этого разбойника. Это такой же человѣкъ, какъ и мы, онъ убиваетъ до тѣхъ поръ, пока самъ не будетъ убитъ.

— Ты не хочешь слушать меня? Ты не обращаешь вниманія на мои слова? Но, подумай, что станется со мною, когда ты отправишься, когда ты будешь блуждать изъ одной опасности въ другую, рискуя, Богъ знаетъ для чего, своей жизнью, которая принадлежитъ мнѣ, выдавая свою голову чудовищу…

Тутъ повѣствованія поручика съ новой силой возникли въ головѣ Этели; любовь и ужасъ придали имъ фантастическіе размѣры. Голосомъ, прерывающимся отъ рыданій, она продолжала:

— Увѣряю тебя, мой возлюбленный, тебя обманули, сказавъ, что это обыкновенный смертный. Орденеръ, ты долженъ больше вѣрить мнѣ, ты знаешь, что я не стану тебя обманывать. Тысячу разъ пытались бороться съ нимъ, и онъ уничтожалъ цѣлые батальоны. О! Какъ хотѣлось бы мнѣ, чтобы тебѣ сказали это другіе, ты повѣрилъ бы имъ и не пошелъ бы.

Просьбы бѣдной Этели, безъ сомнѣнія, поколебали бы отважную рѣшимость Орденера, если бы она не была принята безповоротно. Отчаянныя слова, вырвавшіяся наканунѣ у Шумахера, пришли ему на память и еще болѣе укрѣпили его рѣшимость.

— Дорогая Этель, я могъ бы сказать вамъ, что не поѣду и, тѣмъ не менѣе, исполнилъ бы мое намѣреніе. Но я никогда не стану обманывать васъ даже для того, чтобы успокоить. Повторяю, я ни минуты не долженъ колебаться въ выборѣ между вашими слезами и вашимъ благомъ. Дѣло идетъ о вашей будущности, вашемъ счастье, вашей жизни, быть можетъ, о твоей жизни, дорогая Этель…

Онъ нѣжно прижалъ ее къ своей груди.

— Но что это значитъ для меня? — возразила Этель со слезами на глазахъ. — Дорогой мой Орденеръ, радость моя, ты знаешь, что ты составляешь для меня все, не накликай на насъ ужасныхъ, неизбѣжныхъ бѣдствій изъ-за несчастій пустыхъ и сомнительныхъ. Что значитъ для меня счастье, жизнь?…

— Этель, дѣло идетъ также о жизни вашего отца.

Она вырвалась изъ его объятій.

— Моего отца? — повторила она упавшимъ голосомъ и блѣднѣя.

— Да. Этель, этотъ разбойникъ, подкупленный, безъ сомнѣнія врагами графа Гриффенфельда, захватилъ бумаги, потеря которыхъ грозитъ жизни вашего отца и безъ того уже столь ненавистнаго его врагамъ. Я намѣренъ отнять эти бумаги, а съ ними и жизнь у этого разбойника.

Нѣсколько минутъ блѣдная Этель не могла выговорить слова. Она больше не плакала; ея грудь высоко вздымалась отъ глубокихъ дыханій, она смотрѣла на землю мрачнымъ, безучастнымъ взоромъ, какимъ смотритъ осужденный на казнь въ минуту, когда топоръ занесенъ надъ его головой.

— Моего отца! — прошептала она.

Медленно переведя взоръ свой на Орденера, она сказала:

— То, что ты замышляешь, не принесетъ пользы; но поступай, какъ приказываетъ тебѣ твой долгъ.

Орденеръ прижалъ ее къ своей груди.

— О, благородная дѣвушка, пусть сердца наши бьются вмѣстѣ. Великодушный другъ! Я скоро вернусь къ тебѣ. Ты будешь моей; я хочу спасти твоего отца, чтобы заслужить отъ него названіе сына. Этель, возлюбленная Этель!..

Кто въ состояніи изобразить то, что творится въ благородномъ сердцѣ, чувствующемъ, что оно понято другимъ, столь же благороднымъ? И если любовь неразрывными узами скрѣпляетъ эти двѣ великихъ души, кто можетъ описать ихъ невыразимое наслажденіе? Кажется, соединившись въ это краткое мгновеніе, онѣ испытываютъ все счастье, всѣ радости бытія, увѣнчаннаго прелестью великодушной жертвы.

— Иди, мой Орденеръ, и если ты не вернешься, безнадежная тоска убиваетъ. У меня останется это горькое утѣшеніе.

Оба поднялись. Взявъ подъ руку Этель, Орденеръ молча направился по извилистымъ аллеямъ мрачнаго сада.

Печально дошли они до двери башни, служившей выходомъ, и тутъ Этель, вынувъ маленькія золотыя ножницы, отрѣзала прядь своихъ прекрасныхъ черныхъ волосъ.

— Возьми ее, Орденеръ; пусть она сопровождаетъ тебя, пусть будетъ счастливѣе меня.

Орденеръ благоговѣйно прижалъ къ губамъ этотъ подарокъ своей возлюбленной.

Этель продолжала:

— Думай обо мнѣ, Орденеръ, я же стану молиться за тебя. Моя молитва, быть можетъ, будетъ столь же могущественна предъ Богомъ, какъ твое оружіе надъ демономъ.

Орденеръ сталъ на колѣни передъ этимъ ангеломъ. Его сердце было черезчуръ полно чувствъ, чтобы онъ могъ выговорить слово. Нѣсколько минутъ сердца ихъ бились одно подлѣ другаго. Въ минуту, можетъ быть, вѣчной разлуки Орденеръ съ печальнымъ восторгомъ наслаждался счастьемъ обнявъ еще разъ свою дорогую Этель. Наконецъ, запечатлѣвъ на блѣдномъ лбу молодой дѣвушки цѣломудренный долгій поцѣлуй, онъ поспѣшно бросился подъ темные своды винтовой лѣстницы, услышавъ въ послѣдній разъ это грустное и сладостное «прости»!

X

Послѣ безсонно проведенной ночи, графиня Алефельдъ встала и полулежа на софѣ, размышляла о горькихъ плодахъ порочной страсти, преступленіи, которое подтачиваетъ жизнь наслажденіями безъ счастья, горемъ безъ утѣшенія.

Она думала о Мусдемонѣ, который нѣкогда рисовался въ ея воображеніи столь обольстительнымъ и столь отвратительнымъ теперь, когда она поняла его, когда узнала душу, скрываемую тѣломъ. Несчастная плакала не о томъ, что обманулась, но о томъ, что не могла болѣе обманывать себя; плакала отъ сожалѣнія, а не раскаянія, и слезы не облегчали ее.

Въ эту минуту дверь отворилась. Она поспѣшно отерла глаза и съ раздраженіемъ обернулась, такъ какъ никого не велѣла пускать къ себѣ. При видѣ Мусдемона, гнѣвъ ея смѣнился ужасомъ, который смягчился, когда она примѣтила съ нимъ своего сына Фредерика.

— Матушка! — вскричалъ поручикъ: — Какимъ образомъ вы здѣсь? Я думалъ, что вы въ Бергенѣ. Развѣ нашихъ прекрасныхъ дамъ снова обуяла страсть къ путешествіямъ?

Графиня заключила Фредерика въ свои объятія, на которыя, какъ всѣ избалованныя дѣти, онъ отвѣчалъ доволъно холодно. Быть можетъ, это было наиболѣе чувствительнымъ наказаніемъ для этой несчастной. Фредерикъ былъ ея любимое дѣтище, единственное существо въ мірѣ, къ которому она питала безкорыстную привязанность. Часто въ падшей женщинѣ, въ которой заглохли всѣ чувства супруги, сохраняется еще нѣчто материнское.