Мир неземной - Яа Гьяси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потом я мыла посуду так, как научила меня мама, – выключив воду и сперва намылив кастрюли и сковородки, – чтобы прибрать тот беспорядок, который вечно оставался после кулинарных шедевров Реймонда.
– Ты чего-то притихла, – заметил он, подошел сзади, обнял за талию и поцеловал в шею.
– Я не читала ни одной из ихних книг.
Реймонд развернул меня лицом к себе и улыбнулся. Я крайне редко оговаривалась, и почему-то он смаковал каждый такой момент. Это слово было единственным оставшимся свидетельством моего пребывания в Алабаме. Я убила десять лет, тщательно избавляясь от всего прочего.
– Тогда рассказывай о своей работе. Говори, как там твои мыши. Я лишь хотел, чтобы мои друзья лучше тебя узнали. Чтобы все видели то, что вижу я, – заявил Реймонд.
И что же он такого видел? Обычно я просто отмахивалась, мол, дай домыть посуду.
В тот год я начала свой последний дипломный эксперимент. Поместила мышей в камеру для тестирования поведения – конструкцию с прозрачными стенками, рычагом и металлической трубкой. Научила мышей искать награду. Когда они нажимали на рычаг, в трубку поступал «Эншур». Вскоре грызуны стали жать на рычаг как можно чаще, с энтузиазмом выпивая награду. Как только они закрепили этот механизм, я изменила условия. Теперь, нажимая на рычаг, иногда мыши получали «Эншур», а иногда – легкий удар током.
Ток поступал случайным образом, и невозможно было вычислить закономерность. Мышам предстояло решить, стоит ли гипотетическое удовольствие такого риска. Некоторые сразу отказались от затеи. Условно говоря, подняли лапки, пару раз получив разряд, и больше к рычагу не подходили. Другие тоже остановились, но не сразу. Им нравился «Эншур», и они какое-то время жили надеждой, что удары прекратятся. Осознав обратное, эта группа неохотно отступила. Но осталась третья, самая настойчивая. День за днем, терпя удар за ударом, они продолжали жать рычаг.
~
Родители стали ссориться каждый день. Из-за денег, которых вечно не хватало. Из-за времени, проявления чувств, минивэна, высоты травы на лужайке, Писания. «В начале же создания, Бог мужчину и женщину сотворил их. Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью; так что они уже не двое, но одна плоть».
Чин Чин оставил ради мамы не только своих отца и мать, но и родную землю – и не давал супруге об этом забыть.
«В моей стране соседи тебя приветствуют, а не отворачиваются и делают вид, будто вовсе с тобой не знакомы».
«В моей стране можно есть плоды прямо с земли. А тут кукуруза такая же черствая, как души местных людей».
«В моей стране нет таких слов, как сводный родич, пасынок, тетя или дядя. Только сестры, братья, мать и отец. Нам незачем разделяться».
«В моей стране люди, может, и не имеют денег, зато у них счастья в избытке. А в Америке никто не радуется».
Эти мини-лекции о Гане становились все чаще. Мать мягко напоминала Чин Чину, что Гана и ее страна тоже, наша страна. Мама кивала и соглашалась: Америка и правда совершенно другая, но взгляни, чего мы сумели здесь добиться. Иногда брат заходил ко мне в комнату и передразнивал отца.
– В моей стране мы не едим красные M&M’s, – заявлял он, бросаясь в меня конфетой.
Нам с братом было тяжело смотреть на Америку глазами отца. Нана родную страну не помнил, а я и вовсе ее не видела. Юго-Восточный Хантсвилл, Северная Алабама – вот и все, что мы знали, тут прошла вся наша сознательная жизнь. Были ли в мире места, где соседи приветствовали бы нас, а не отворачивались? Где одноклассники не смеялись бы над моим именем – не называли меня угольком, обезьяной или еще как похуже? Я не могла себе такое представить. Не могла позволить себе вообразить это, потому что иначе, если бы я увидела его – тот другой мир, – то захотела бы уйти.
Итог был очевиден. Нам следовало о нем догадаться, но мы просто закрывали глаза.
– Съезжу домой, проведаю брата, – сообщил однажды Чин Чин и больше не вернулся.
Первые несколько недель он регулярно нам звонил.
– Видел бы ты, какое здесь яркое солнце, Нана. Помнишь? Помнишь его?
И брат каждый вторник несся из школы домой, чтобы успеть к половине четвертого.
– Когда ты вернешься? – спрашивал Нана.
– Скоро, скоро, скоро.
Если мать и знала, что обещания отца – неправда, то не подавала виду. Возможно, ей самой хотелось верить в эту ложь. Она то и дело по утрам тихонько беседовала с ним по телефону, пока я болтала с любимой куклой. Мне было четыре года, и я пребывала в совершенном неведении, какое горе причинил нам отъезд отца и насколько сейчас больно маме.
Я множество раз сравнивала мать с эдакой мозолью – чем-то грубым и черствым, однако забывала, что же из себя представляет мозоль: загрубевшая корка, образовавшаяся поверх раны. И какую же глубокую рану нанес нам отец! Разговаривая с ним по телефону, мама неизменно держалась мягко, проявляла невероятное терпение, чего я бы на ее месте не смогла. До сих пор злюсь, стоит подумать о той ситуации. Как этот человек, мой отец, трусливо сбежал назад в Гану, бросив жену и двоих детей, предоставив им в одиночку выживать в сложной стране, недружелюбном штате. Как позволял нам – и маме – верить, что однажды вернется.
Мать ни разу не высказалась о нем дурно. Ни разу. Даже когда его «скоро» превратилось в «не знаю», а затем и в «никогда».
– Ненавижу его, – заявил Нана годы спустя, когда Чин Чин опять отложил свой приезд.
– Не смей, – отрезала мама. – Он не возвращается, потому что ему стыдно, однако это не значит, будто отец о тебе не думает. А как можно ненавидеть того, кому ты небезразличен? Он любит тебя, любит меня и Гифти. Он любит Гану. Как можно ненавидеть такого человека?
~
Больше всего с точки зрения нейрологии меня интересовали те мыши, что продолжали жать рычаг даже после десятков ударов током. К тому времени, как мама приехала ко мне в Калифорнию, мы с коллегами вплотную занимались решением вопроса, какие же нейроны отвечают за стремление грызуна получить награду, невзирая на риск. Подсвечивали те или иные участки мозга синим светом, пытались воздействовать на поврежденные – условно говоря, убеждали мышь не вредить себе.
Я рассказала о своем эксперименте на следующей же вечеринке, что закатил Реймонд. Он приготовил кассуле – густую фасолевую похлебку со свининой, уткой и бараниной. Блюдо получилось таким жирным и
