Ослепленная правдой - Стефани Майер

Холодный ночной воздух освежил лицо. Как хорошо здесь дышится, подумал вор.  Показалось даже, что и нога меньше болит, но это его не удивило: так бывало раньше, и не раз.  Он уже стоял на крыльце, скоро должны быть ступеньки. Это самое трудное, - спускаться  головой вперед. Поднял руку, проверяя веревку, и двинулся. Как он и предвидел, переползать  со ступеньки на ступеньку было нелегко, особенно если нога не помощь, а помеха, что и  подтвердилось в следующий миг, уже на середине лестницы, когда рука соскользнула с  каменной ступени и все тело, увлекаемое балластом проклятой ноги, завалилось набок.  Моментально ударила кувалдами, вонзилась сверлами, вгрызлась пилами боль, он и сам не  знал, как сумел сдержать крик. Несколько долгих минут лежал ничком, лицом в землю. От  скользнувшего по коже быстрого ветерка вновь затрясло. Он был в рубашке и в трусах. Вся  поверхность раны соприкасалась с землей, и пришедшая в голову мысль: Как бы столбняка не  было, на самом деле была глупой мыслью, потому что полз он от самых дверей палаты. Ладно,  плевать, успеют вылечить, подумал он, успокаивая себя, и посунулся в сторону, чтобы  дотянуться до веревки. Обнаружилась она не сразу. Вор забыл, что перед тем, как покатился со  ступеней, натянута она была строго перпендикулярно, а инстинкт заставил его остаться на  месте. Теперь включился здравый смысл, медленно повел его назад, пока он поясницей не  ощутил каменную грань ступеньки, поднятой рукой - шершавое прикосновение веревки, а  душой - ликование победителя. Это же торжествующее чувство, наверно, вразумило его, как  двигаться, чтобы рана не терлась о землю: сел, повернулся спиной к воротам и начал  перемещаться короткими рывками, отталкиваясь от земли кулаками взамен тех утюжков,  которыми в старину пользовались безногие на тележках. Да, спиной вперед, потому что в этом  случае, как и в любом другом, толкать лучше, нежели тянуть. Так и ноге легче, да и дорога, к  счастью, под уклон. Веревку он потерять не боялся: она постоянно задевала его голову.  Спросил себя, далеко ли еще до ворот, но понял, что так вот, по-крабьи, ползти задом наперед,  каждый раз перенося тело на полпяди или того меньше, - совсем не то, что на своих двоих, да  хоть бы и на одной. Позабыв на миг о своей слепоте, оглянулся на ворота, чтобы понять, долго  ли еще корячиться, но увидел лишь все ту же бездонную белизну. Сейчас день или ночь,  спросил он себя и сообразил: Если бы день, меня бы давно засекли, а кроме того, завтраком  кормили только раз, и было это много часов назад. Сам удивился, откуда это вдруг взялась в  нем способность к логическому мышлению, порадовался тому, как стремигсльно и точно он  соображает и делает выводы, почувствовал, что сильно переменился, просто другой человек  стал, и, если бы не эта напасть с ногой, поклялся бы, что еще никогда в жизни не чувствовал  себя так хорошо. Ткнулся спиной в нижнюю, окованную железом часть ворот. Добрался,  значит. Часовому, от холода спрятавшемуся в караульную будку, почудился какой-то странный  шорох, природу коего он объяснить не мог, но уж, во всяком случае, не допускал, что кто-то  может идти от здания клиники, должно быть, ветер коротко шевельнул листву, легко провел  ветвями дерева по ограде. Но тут в уши часовому ударил новый, другой звук, именно что это  был звук удара, и ветру бы так не врезать. Обеспокоенный солдат вышел из будки, снял автомат  с предохранителя, взглянул в сторону ворот. И ничего не увидел. Но звук повторился и  усилился: казалось, кто-то скребет когтями по неровной поверхности. По воротам, подумал  солдат. Сделал было шаг к палатке, где спал сержант, но остановился, подумав, что за ложную  тревогу взгреют по полной, караульные начальники не любят, когда их будят, даже если есть на  то веские основания. Снова взглянул на ворота, замер в напряженном ожидании. И увидел  призрачно-медленно возникающее между прутьями ограды белое лицо. Лицо слепого. Солдат  помертвел от страха и от страха же, вскинув автомат к плечу, в упор дал очередь.

На слитный грохот выстрелов почти немедленно из палаток повыскакивали полуодетые  солдаты, несшие охрану психиатрической больницы и тех, кого туда поместили. Что такое, чего  стрелял, уже орал сержант. Слепец, слепец, бормотал часовой. Где. Вон, и стволом автомата  показал на ворота. Ничего не вижу. Он был там, я видел. Караульные тем временем  застегнулись, заправились, приладили свою сбрую, стали в шеренгу, взяв оружие к ноге. Давай  прожектор, приказал сержант. Один из солдат вскарабкался в кузов. Через несколько секунд  ослепительный луч полоснул по воротам, по фасаду клиники. Нет никого, видел он его, во сне  ты его увидел, урод, сказал сержант и только собрался добавить еще несколько армейских  любезностей в том же роде, как вдруг заметил: под воротами в неистовом свете прожектора  расползается черная лужа. Вроде бы ты его убил, сказал сержант и, вспомнив строжайшие  приказы начальства, крикнул: А ну, всем пять шагов назад, это заразно. Солдаты попятились в  страхе, но не сводили глаз с кровавой лужи, растекавшейся по зазорам между камнями,  которыми была вымощена дорожка. Думаешь, убил, осведомился сержант. Скорей всего, я  выпустил весь магазин прямо ему в лицо, отвечал часовой, теперь уже гордясь столь явным  доказательством своей меткости. В этот миг кто-то из солдат крикнул: Сержант, сержант,  гляньте-ка туда. На крыльце в белом сиянии мощного прожектора стояло еще больше десятка  слепых. Ни с места, гаркнул сержант, вот только дернись кто, сито сделаю. В нескольких окнах  соседних домов уже вспыхнул свет, замелькали испуганные лица разбуженных выстрелами  жильцов. Эй, четверо сюда, забрали труп, крикнул сержант. Поскольку слепые не могут видеть,  а значит, считать, на зов двинулись шесть человек. Четверо, я сказал, истерически завопил  сержант. Слепцы ощупали друг друга раз и другой, двое остановились. Четверо, держась за  веревку, побрели к воротам.

  Надо найти лопату, что ли, какую-нибудь или, не знаю, заступ, яму выкопать, сказал  доктор. Было утро, они уже с большим трудом перенесли убитого за дом положили на  заваленную мусором, засыпанную опавшей листвой землю. Теперь надо было предать ей тело.  Только жена доктора знала, в каком оно состоянии: лицо и череп разворочены пулями, три  дырки в шее и в груди. Знала она и то, что во всем доме нет ничего пригодного для рытья  могил. Она обошла территорию, предоставленную им для проживания, но ничего, кроме  железного прута, не обнаружила. Пригодится, только этого мало. А в закрытых окнах левого  крыла, где размещались обсервационные палаты, виднелись помертвевшие лица людей,  ожидавших, когда пробьет их час, вернее, придет та неминуемая минута, когда надо будет  сказать другим: Я ослеп, или когда их, пытающихся скрыть это, выдаст неловкое движение,  поворот головы вслед за мелькнувшей тенью, странная для зрячего спотыкливость на ровном  месте. О том, что инструментов нет, знал и доктор, и произнес он эту фразу, подыгрывая жене,  которая теперь могла осведомиться: А что, если попросить солдат перебросить нам лопату.  Удачная мысль, надо попробовать, и все признали, что мысль и вправду удачная, и одна лишь  девушка в темных очках и словечка не вымолвила по вопросу обеспечения шанцевым  инструментом, она вообще только плакала и бормотала: Это я виновата, и отрицать ее вину  было бы глупо, но, с другой стороны, пусть по служит ей утешением то обстоятельство, что  вздумай мы предварять каждое наше деяние размышлением о последствиях оного, вначале  неизбежных, затем вероятных, затем возможных, затем предполагаемых, то, право слово, не  сдвинулись бы с того места, на котором застигла нас первоначальная мысль. Добрые и злые  плоды наших поступков и слов будут распределяться, надо полагать, более или менее поровну,  с соблюдением известного равновесия, на все дни, отпущенные нам в будущем, включая даже и  те, что, кроясь в неразличимой дымке времен, освободятся от нашего присутствия, мы же, в  свою очередь, - от возможности похвалить себя или осудить, причем иные утверждают, что это  вот оно самое и есть - бессмертие, о котором идет столько разговоров. Может быть, и так, но  этот человек мертв и должен быть погребен. И потому доктор с женой вызвались идти  парламентерами, а безутешная девушка в темных очках сказала, что пойдет с ними, чтобы  совесть не так мучила. Едва лишь показались в дверях, как часовой крикнул: Стой, ни с места,  и, опасаясь, вероятно, что устный приказ, даже столь энергично отданный, не возымеет  должного действия, выстрелил в воздух. Оробелая троица скрылась под сень полутемного  вестибюля, за толстую створку полуоткрытой двери. Тогда жена доктора, рассудив, что может  видеть и предвидеть действия часового и, значит, в случае надобности спрятаться, решила идти  одна. Не можем похоронить покойника, сказала она, лопата нужна. У ворот, но не там, где  застрелили вчера вора, а с внешней стороны, появился еще один военный. Тоже сержант, но  другой. Чего надо, крикнул он. Лопату или заступ. Нет здесь ничего, проваливай отсюда. Но мы  не можем похоронить убитого. Не можете, и не надо, пускай себе гниет. Но если оставить труп  без погребения, он начнет разлагаться и отравлять воздух. Ну и пускай себе отравляет. Воздух,  знаете ли, на одном месте не стоит, вам тоже несладко придется. Основательность  приведенного довода заставила воина призадуматься. Его прислали на замену караульного  начальника, который ночью ослеп и был немедленно отправлен туда, где собирали больных,  относящихся к сухопутным войскам. Излишне говорить, что авиация и флот располагают  собственными лечебными учреждениями, только помельче и поплоше, поскольку и личного  состава в этих видах вооруженных сил поменьше. Она дело говорит, вынужден был признать  сержант убедительность аргументации, в таких случаях лучше перебдеть. В качестве  превентивной меры двое солдат, надев противогазы, уже давно вылили в кровавую лужу две  здоровенные бутыли аммония, от последних испарений которого до сих пор режет глаза,  першит в горле, cвербит в носу у всего караула. Сейчас что-нибудь придумаем, объявил  наконец сержант. И еды бы хорошо, воспользовалась случаем жена доктора. Еды еще не  привозили. Только в нашем крыле уже больше пятидесяти больных, мы голодаем, того, что  даете, не хватает. Армия снабжением не занимается. Но кто-то же должен решить этот вопрос,  правительство взяло на себя обязательства кормить нас. Вот что, идите-ка внутрь, здесь стоять  нечего. Лопату дайте, крикнула жена доктора, но сержант уже ушел. Незадолго до полудня  зазвучал громкоговоритель: Внимание, внимание, и слепые оживились, думая, что поесть  дадут, однако речь зашла о: Вам выделена лопата, отправьте одного человека забрать. Я пойду,  сказала жена доктора. Вышла и сразу, с крыльца, увидела лопату. Судя по тому, как и где она  лежала, а лежала она ближе к воротам, можно было понять, что ее швырнули издали. Не  забывай, что ты слепая, сказала себе жена доктора и спросила: Где она. Спускайся с крыльца,  буду направлять, ответил сержант, ага, вот так, так и иди, прямо, прямо, стой, правей возьми, то  есть, тьфу, левей, чуть назад, еще, вот теперь, что называется, не доходя упрешься, тепло-тепло,  да нет же, холодно, ага, теплей, теплей, совсем тепло, есть, горячо, теперь налево кругом и  давай назад, не торчать же тебе здесь, развернулась и пошла, я буду говорить куда. Не трудись,  думала она, сама как-нибудь дойду по прямой до дверей, если и не поверишь, что я слепая, в  палату за мной не придешь. Взвалив лопату на плечо, как отправляющийся на работу землекоп,  она двинулась прямо к крыльцу. Видал, сержант, воскликнул один из солдат, идет как по  ниточке, будто зрячая. Слепцы очень быстро учатся ориентироваться в пространстве, веско  изрек тот.