Словарный запас - Лев Рубинштейн

Праздник Победы был, кстати, рабочим днем и не шел ни в какое сравнение с такими великими праздниками, как Седьмое ноября. Но это был великий праздник для поколения моих родителей. Мать говорила, что за всю ее жизнь не было более счастливого дня. Еще бы: все кончилось, и все выжили. Это ли не чудо!

В эти дни у нас собирались фронтовые друзья и подруги моего отца — бодрые, еще довольно молодые, хорошо и со вкусом пьющие люди. Меня, жаждавшего величественных, как в кино, подвигов, смущала странная особенность этих посиделок. Они вспоминали только смешное. Они до слез хохотали, вспоминая, как какого-то Котьку Орлова взрывной волной забросило в навозную кучу. Меня это, признаться, разочаровывало и даже несколько обижало: что это за война такая — комедия, а не война.

За Войну, между тем, шла подспудная и мало заметная глазу война. Война между человеком и государством. Побеждало, как всегда, государство, сделавшее день Победы своим праздником, где ветеранам отводилась почетная роль статистов.

В наши дни, когда осыпались все идеолого-пропагандистские знаки и эмблемы, кроме разве что Вертикали и ВВП, лишь она одна, Победа, осталась болевой точкой, на которую слетаются все кому не лень. Но не каждый может объяснить, что это за победа. А если может, то получится, что его «победа» не имеет никакого отношения к «победе» другого. Что за победа? Победа кого над кем? Чего над чем? Наш народ победил национал-социалистическую идеологию? Тогда почему в нашей стране все большее и большее право голоса имеют борцы за права «коренного населения»? Советская плановая экономика победила хаотическую капиталистическую? Если так, то где она теперь, эта плановая экономика? Русские победили немцев? Сталин победил Гитлера? Или, как поется в одной старой великой песне, «я шел к тебе четыре года, я три державы покорил»? Это, согласитесь, очень разные победы. Нет, это не победа «одна на всех».

Я помню довольно странную по нынешним понятиям газетную дискуссию времен перестройки. Дискуссия разворачивалась по поводу того, что какой-то из московских театров решил поставить не помню какую трагедию Софокла, для чего решил пригласить одного крупного немецкого режиссера. Кто-то был за приглашение варяга, кто-то против. Меня поразила аргументация какого-то генерала. «Мы не для того с колоссальными жертвами выиграли эту кровопролитную войну, чтобы теперь немец в нашем театре ставил свои постановки», — гневно писал генерал.

А вот по-моему, как раз именно для этого и выиграли.

А теперь вот — ленточки. Я не могу связно объяснить, что именно меня в них так раздражает, в этих невинных на вид бантиках, развевающихся на автомобильных антеннах. Видимо, попытка бюрократизации человеческой памяти. Попытка присвоения памяти. Попытка управления памятью.

К этим ленточкам прицепиться трудно, легче их прицепить. Что в них такого невыразимо пошлого и фальшивого? Ну не могу объяснить. Могу только перефразировать старый анекдот про елочные украшения: ленточки эти насквозь фальшивые, потому что не волнуют. Потому что не знаю, кому как, а мне не надо свою память и свою гражданскую позицию получать из рук мудрого руководства. У меня с памятью все в порядке, и мне не надо завязывать узелков, чтобы не впадать в забывчивость. Я и так не забываю. Я помнил, помню и буду помнить и об отце, и о его друзьях, и о пьяном инвалиде у пивного ларька, и о противогазной сумке, с которой мой старший брат ходил в школу, и о трофейном мотоцикле соседа дяди Коли, и о рассказах мамы об этом самом счастливом дне в ее, а стало быть, и моей жизни. С праздником.

[Патриотизм]

Дома и в гостях

В детстве я ужасно любил, когда к нам приходили гости. Было весело, приподнято, вкусно. Родители принаряжались, на большой круглый стол вместо привычной клеенки стелилась белая скатерть, гости и хозяева особенно громко и оживленно разговаривали, а потом пели песни. Но это было, увы, не каждый день. А каждый день была рутинная монотонная вовсе не праздничная жизнь с маминым халатом, папиной пижамой, манной кашей по утрам и котлетами на обед. Тоска, в общем.

Но еще больше я сам любил ходить в гости. В гостях всегда было все красивее, просторнее, веселее и вкуснее. Больше всего мне нравилось у соседки Елены Илларионовны — там были такие прекрасные трофейные тарелки с ярко-синими полосочками по краям и какими-то красочными то ли гномами, то ли феями, то ли пастушками на дне. Из таких тарелок можно было съесть все, что угодно. Мама, как я узнал многими годами позже, использовала эту мою страсть в своих корыстных интересах. Она втихую приносила Елене Илларионовне свои супы и котлеты, которые я решительно отказывался есть, Елена Илларионовна церемонно приглашала меня на обед, я с восторгом принимал это приглашение и с невероятным энтузиазмом поглощал обрыдлую мамину еду из волшебных тарелок. Потом возвращался домой и укоризненно говорил маме, что она не умеет готовить таких котлет.

Однажды, видимо из воспитательных целей, мама позвала меня на кухню, где находилась также и Елена Илларионовна. Обе были очень торжественны и официальны.

Мама сказала: «Если тебе так нравится бывать у Елены Илларионовны, то мы решили, что ты будешь жить у нее. Все время. Всегда. А я буду тебя иногда навещать». Соседка с важным видом подтвердила их общее решение и прибавила, что она уже приготовила для меня кровать. Эта кровать почему-то особенно подействовала на меня, и я поднял такой рев, который до сих пор звучит в моих ушах. «Нет! Нет! Нет! — орал я. — Я хочу жить дома! Никуда я не пойду! Не надо!» Мама пожалела меня и сказала, что они пошутили, но я, оглушенный катастрофической перспективой, горестно всхлипывал еще часа полтора.

А любовь ходить по гостям все же осталась. Причем до сих пор.

Это я к чему? А это все к вопросу о патриотизме и антипатриотизме.

У всех людей разные организмы, разная биохимия. Например, алкоголь для кого-то пагубен и разрушителен даже в малых дозах. Для кого-то — не очень. Свой многолетний опыт жизни при советской власти я считаю чрезвычайно важным и полезным. Я, надеюсь, получил надежную прививку от тоталитаризма, каковой был представлен в те годы, как пишут в ценниках вокзальных буфетов, в ассортименте. Как человек языка, я не могу и никогда не смогу всерьез не то чтобы произнести, но даже и слышать такие слова, как «патриотизм» или «великая родина». Эти слова заражены на многие десятилетия, как окрестности Чернобыля. У кого-то я прочитал, что, когда власть собирается убивать, страну она начинает называть «отечеством». Золотые, по-моему, слова.

А кто-то в те же годы отравился навсегда. А что говорить о тех, кто помоложе? Многие из них и вовсе лишены всяческого иммунитета.

Я не привык отвечать на вопросы из разряда «Како веруеши?». Я убежден, что это дело интимное. Как и любовь. В том числе и любовь к своей стране, к своему дому. Я убежден, что публичные рассуждения на эти темы нарушают общественные приличия. Но если бы я вдруг ощутил необходимость высказаться на эту тему, то я бы сказал, что на порядок чаще, чем о какой-либо другой стране, я думаю о России. Это любовь или нет? Решайте сами. Во всяком случае, я здесь живу. А мог бы жить и не здесь. Это ответ? Если нет, то говорить больше не о чем.

Нравится ли мне Европа или Америка больше, чем Россия? Пожалуй, да. И это именно потому, что там я в гостях. Человек с нормальной реакцией замечает и запоминает в гостях все самое хорошее. А человек с ненормальной реакцией подобен лирическому герою известного стишка «Подайте шляпу и пальто. Е…л я ваши именины. Хозяйка — блядь, пирог — говно. Котлеты явно из конины».

Получилось так, что однажды — в середине 90-х — я целый год прожил в Германии. И мне там было очень хорошо. А особенно хорошо мне было от осознания того, что время пройдет и я вернусь в Москву — холодную, слякотную, пыльную, родную.

А здесь я дома. Тут другое. Тут я сразу же замечаю перегоревшую лампочку, пыль на подоконнике, паутину в углу, сломанный шпингалет и отклеивающиеся обои. Восхвалять, причем публично, свой собственный дом — глупо до невозможности. А воспринимать покосившийся сарай и поваленный забор как признаки самобытности и объекты национальной гордости еще глупее.

А профессиональные патриоты — это не хозяева своего дома. Это жильцы, постояльцы, подсознательно боящиеся, что их в любой момент могут погнать из дома поганой метлой. Им необходимо каждую секунду доказывать свою любовь к родимой и великой жилплощади, а также свою преданность ответственному квартиросъемщику, домоуправу и участковому милиционеру.

Один из таких вот как-то упрекнул меня в том, что я «обсираю родину». Нет, дорогой мой, отвечу я ему, это вы обсираете мою страну, а я лишь наделен достаточными зрением и обонянием, чтобы это замечать. Буду замечать и впредь, ибо к засранности привыкать не намерен. Вам кажется, что вы здесь у себя дома, а потому «право имеете». А я вот убежден, что я здесь у себя дома, и никто никогда этой моей убежденности не поколеблет. Уж извините.