#на_краю_Атлантики - Ирина Александровна Лазарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы не одно «но». Андрей и Аня, дети неглупые, в чем-то даже милые и добрые, однажды уже были в семье. Всего несколько дней, но какой след в душе остался после столь кратковременного счастья! И счастья, и ужаса предательства одновременно. Когда Андрею было три года, а Ане восемь, их взяла под опеку семья, где уже был ребенок четырех лет. Родители были подготовлены, прошли обучение в школе приемных родителей и знали, что ни Андрей, ни Аня не представляли угрозы для их кровного сына и не могли его заразить своей инфекцией.
Но когда спустя несколько дней Андрей подрался с их сыном и укусил его, взрослые забыли обо всем том, чему их учили в школе приемных родителей. Обезумев от страха, они забыли, что укус мальчика не опасен. Они забыли о том, что Андрей и Аня такие же дети, как их собственный, и ничем не хуже его. Они заперли сирот в детской и не выпускали даже в туалет, соблаговолив только поставить им ведро в комнату для того, чтобы они могли справлять нужду. Одновременно с этим приемные родители стали звонить в органы опеки, требуя, чтобы их представитель немедленно забрал детей обратно.
Но так вышло, что представитель органов опеки приехал слишком поздно, когда Аня и Андрей уже спали. Их просто перенесли спящими в машину, а они даже не поняли, что их куда-то увозят.
Утром следующего дня, когда брат с сестрой проснулись и вдруг увидели, что они уже не в семье, их крошечный мир, и без того склеенный по кусочкам из руин, окончательно рухнул и рассыпался в пыль. С детства никому не нужные, рожденные мамой-наркоманкой и ею же брошенные после рождения Андрея, они стали не просто ненужными, а бракованными, неисправными до такой степени, что приемные родители не готовы были их терпеть и несколько жалких дней.
А хуже всего, как было выдержать сравнение с кровным ребенком приемных родителей? Чего стоил один факт осознания того, что существовали дети хорошие и любимые, за которых родители могли уничтожить других ребят, а они – Аня и Андрей – чем-то отличались от этих детей, безусловной, всепрощающей любви не заслуживали и никогда не могли стать бесценными сокровищами для новых родителей, как бы они того ни загадывали. Для этого нужно было переродиться, перевоплотиться, дождаться следующей жизни, а в этой… ничего нельзя было изменить.
Марина, много лет общавшаяся на форумах с другими мамами детей с патологиями – бывших сирот, – все это знала сама. Она знала, что ребенок, которого возвращают в детский дом повторно, получает психологическую травму, еще более сокрушительную, чем травма при первом помещении в детский дом. Она знала, что Андрей и Аня перестали разговаривать, когда их вернули. Упорное и безрадостное их молчание, сопровождавшееся полной утерей интереса к происходящему, длилось более полугода. Именно поэтому, когда в органах опеки ей предложили отказников, она инстинктивно почувствовала, что это ее дети. Ей до дрожи в жилах необходимо было исправить ту чудовищную несправедливость, то духовное насилие, которое совершили над детьми приемные родители и биологическая мать.
Но что Марина знала тогда? Что могла понимать? Она, женщина, избалованная мужским вниманием, обласканная нежным и доверчивым мужем, до тридцати семи лет не знавшая тягот материнства. Даже то, что она помогала когда-то Юле, ездила в больницу к Кате, прошла курсы приемных родителей, – что это дало ей? Она все равно оказалась не готова.
Дети с первого дня безумно хотели поверить ей и Виталию, но одновременно души их разрывались от невозможности веры. Раннее предательство запрограммировало их сознание на неуспех. Андрей и Аня знали: что бы они ни сделали, как бы себя ни вели, – все закончится одним. Их вернут в детский дом. И оба они, еще совсем маленькие, но уже обозлившиеся и на Марину с Виталием, и на себя за то, что позволили чужим взрослым вновь забрать себя и играть с собой, испытывали тихое бесконечное отчаяние. Отчаяние это было неосознанным и не обрисованным в их умах. Чем хуже они себя вели, тем отчетливее понимали, что положение их безысходно, а конец неумолимо близок. И это заставляло детей вести себя еще хуже и доводить и Марину, и даже Виталия до исступления.
Они устраивали истерики по любому поводу. Стоило только Марине отказать им в чем-то – излишних сладостях, мультфильмах, – как они кричали и падали на пол, пиная ногами игрушки, диван, столы, стулья. Если она пыталась наказывать их за такое поведение, забирая игрушки, планшеты, то Андрей бросался на нее с кулаками, вырывал ей клоки волос, а Аня кидала в нее стулья. Синяки потом долго гудели от боли.
Каждое утро Андрей отказывался идти в детский сад, а Аня в школу, и они с Виталием волокли их до самой группы и класса. А затем каждый вечер Марина, свесив послушно голову вниз, выслушивала претензии воспитателей и учителя. Лишь изредка она теряла терпение, вспыхивала и осаживала педагогов. Так случалось не потому, что она считала их неправыми, нет. Она прекрасно знала, что человек не в силах справляться с тридцатью детьми одновременно, если хотя бы один из них такой же сложный и агрессивный, как Аня или Андрей. Но как же они не понимали, что она не могла повлиять на них за один день, у нее не было волшебной таблетки, в конце концов. Труд ее и Виталия был незаметным и каждодневным. А выслушивать намеки, что лучше бы она отдала детей, психически более-менее здоровых, в коррекционные заведения, Марина не собиралась.
Если бы Виталий был более строгим, если бы сразу стал авторитетом для детей, но ведь нет! Он был столь же мягким с детьми, как и с ней самой. Тогда только она поняла, что его слабость, которой она всегда пользовалась, пренебрегая мужем, теперь стала недостатком, которым будут пользоваться и их дети.
– Я зарежу тебя ножом, пока ты будешь спать, – говорил Андрей. – Тебя и папу.
– Я толкну тебя под автобус, – сообщал он в другой раз, – и он переедет тебя пополам.
– Я зарежу себя, а потом Аню.
И все это с такой злостью и ненавистью, как будто
