Трава и солнце - Анатолий Мошковский

Нет, он таким не стал. Он таким был давно. Может, не всегда, но давно. И она не заметила, когда...

До сих пор не подозревает Лев, что это именно Аверька задержал его и говорил о нем такие вещи, а потом...

В одном месте Фима согнала с берега трех белых цапель, в другом рябого журавля, охотившегося за лягушками. До Шаранова шла она долго, часа два, а может, и больше, прежде чем увидела крайние полузаросшие ерики, кое-как постланные клади...

Черная гадюка быстро переползла перед ней тропинку.

Фима вскрикнула, отпрянула, прыжками добежала до кладей, вспрыгнула на доску и быстро пошла. Потом чуть умерила шаг: куда торопиться?

Мать сразу же отправит на стройку дома. Может погнать на Центральную с семечками. До чего это противное дело - лучше уж ил месить и мазать стены, чем сидеть возле корзинки и смотреть на проходящих, и ведь почти все знакомые! Когда мимо проходят ее учителя, она отворачивается или смотрит вниз, а когда однажды мимо прошагал директор школы Дмитрий Алексеевич, так она прямо со стыда лицо в платок уткнула.

Сидит, как какая-то жадноватая бабка, которая и стакан-то верхом насыпать жалеет. А что сделаешь? Мать прямо сказала еще два года назад: "Не нравится - на все четыре стороны, крест можешь и не носить, бесстыжая, но чтоб по дому все делала, что велю. Кто не работает, тот и не ест, - это еще в Библии сказано, хоть и красуется теперь на улице на красных полотнищах".

До чего же неладная у нее жизнь! А тут еще этот Аверя... Ну был бы он другим - обидно не было бы. А то ведь Аверя - смельчак и силач, такой веселый и азартный, с ним и минуты не заскучаешь, и вдруг такое... Даже в голове не укладывается.

Брату Артамону хорошо - ушел. Стал капитаном сейнера. Как женился на Ксане, так привел по ерику к дому лодку, погрузил в нее свой скарб: два чемодана, связку книг, радиоприемник "Аккорд", несколько складных бамбуковых удочек и спиннинг, узел с простынями и подушками, - погрузил, помахал ей и родителям рукой и отчалил. Ксана, ладненькая, с веселыми глазами, босая, шла рядом с мужем и поднимала на пути лодки невысокие мостки: под высокими Артамон проезжал согнувшись... Вот и все. Почти без ссор, без ругани. Не пожелал - и уехал. Отец хотел было поругаться с ним, пошуметь накануне, да Артамон, хоть и капитан, да не любитель шума и всякого такого.

- Спокойней, батя, - сказал он, - и на хохлацкой стороне мне будет неплохо: они нам отдают полхаты. А со временем и сами отстроимся. Помогать тебе буду по-прежнему. Не думай и в уме не носи, что зло на тебя таю. Приходите с матерью - добрыми гостями будете.

- Некогда нам на вашу сторону шататься. Плохо ты с нами поступил. Что старики говорить будут?

- Как бы я жил, отец, в одной комнатушке? Не холостой ведь уже.

- Хотел бы - жил бы. В новом доме побольше выделил бы. Две не могу у меня и Грунька с Фимкой, и бабка, и Галактион. Все так получается, когда бога забывают. Грех большой на себя принимаешь. Не будет тебе спасенья.

- Чего опять про это, отец! Уже немало говорено, думаю прожить без бога как-нибудь, и уж здесь мы с тобой не сойдемся ни в какую.

- Езжай. - Отец махнул рукой и пошел в дом не оборачиваясь.

Мать - та мало говорила, та больше плакала, и отец сказал ей в первый вечер:

- Ревешь теперь? Реви... Не уследила. Я-то все на рыбе, по гирлам да кутам маюсь, а ты из хаты не вылазишь, при детях все... Откуда же они у тебя такие? В церкву, видать, плохо водила, слов к ним не знала, ласки в душе не держала. Суровая ты с ними больно...

- А Груня... - отвечала мать. - Моя она дочка, Груня, послушливая, сердешная... А Локтя?

В этом мать была, пожалуй, права. Впрочем, в отношении Локти не совсем. По утрам Фиму будил материнский окрик:

- Локтя, к иконам!

Мальчонка долго ворочался в постели, протирая глаза, зевал. Тогда с него летело сорванное одеяло. Он умывался, становился под иконы, тоненьким голоском бормотал "Отче наш". Все это когда-то велели проделывать и Фиме, но только до четвертого класса. В четвертом она сказала - нет. Один галстук ее мать сожгла, другой спрятала невесть куда. Поколачивала, не давала есть, рвала библиотечные книги. Фима скрывала это в школе. Стыдно было такое говорить о матери.

Третий галстук - на покупку его дал деньги Артамон - мать не тронула.

Многое изменилось в ее жизни. Даже смешно было, что когда-то, маленькой, ей нравилось ходить с матерью в церковь, торжественную и высокую, всю в позолоте таинственных икон, в разноцветных стекляшках окон, нравилось слушать церковный хор, прерываемый иногда голосом священника. Даже сам запах церковных свечек, мигание языков огня, подпевание женщин в белых платочках - почему-то все в их церкви ходят в белых платочках, и у нее такой был, только маленький, - во всем этом было что-то загадочное и странное.

"Все от бога, - говорила мать. - Хочешь быть счастливой - молись; хочешь хорошо учиться - молись; хочешь, чтоб отец поймал много рыбы и хорошо заработал, - молись..."

И Фима молилась. В церковь она ходила, как в кино.

Комнатка Артамона освободилась, но не стало в отцовском доме просторней и светлей. Несколько икон, которые брат вынес из своей комнаты, вернулись на свои привычные места. Вначале Фима думала, что только мать такая упорная, что с отцом легче договориться. Ничуть не бывало. Разве что отец был сдержанней и принимал спор. Узнав в школе, что Гагарин на своем "Востоке" впервые взлетел в космос, Фима ворвалась домой:

- Отец, слыхал? Где ж он, твой бог? Если б Гагарин увидел его сказал бы.

Отец, расчесывавший у зеркала бороду, холодно посмотрел на нее:

- А он и не хотел ему показываться. Велика честь.

- За тучку спрятался? Или куда еще?

- Спаситель нам не докладывает. Его дело.

- А чего же он пустил туда космонавта? Он ведь всемогущ. Мог бы и не пускать.

- Знать, такая его воля. Захотел - и пустил.

- Как же мог он это захотеть, если Гагарин своим полетом доказал, что в природе все не так, как пишет Библия?

- Не нам знать. Иди-ка лучше помоги матери грядки вскопать. Больше пользы будет, чем насмехаться над родителями.

- Ох и жалко мне тебя, отец!

- Ну иди-иди, некогда мне с тобой... Много тут вас развелось. На разные лекции тащут... Деды что, глупые были?

- Не глупые, а темные! - запальчиво вставила Фима.

- Я тоже, может, у тебя темный?

- Конечно же, самый что ни на есть темный!..

Отец резко повернул к ней лицо:

- Проваливай отсюдова... Ну? Чтоб дети в старое время такое отмочили родителю своему... Вон!

Хоть не дрался. Вот так и жили они. Даже Локтя и тот плохо слушался Фиму. Бубнил молитвы и, нарядненький, причесанный, прилизанный, ходил с матерью в церковь.

- Дурачок, - говорила ему Фима, - где он, твой бог? Помог ли он тебе хоть раз?

Локтя хлопал глазами и пожимал плечиками.

- Мама говорит, что да. Если б не господь, у меня бы скарлатина не прошла: мама все молилась за меня.

- Врачи тебя спасли, а не ее молитвы.

- Не знаю, может быть... Лысый сказывал, что видел на кладях черта, сидел и жрал Пахомову корову, а хвост с кисточкой в ерик свисал...

- А ты и уши распустил?

- Да, - серьезно отвечал Локтя, - наверное, бога нет... Не буду больше верить.

А через день бабка кричала:

- Локтя, чисть ботинки. В церкву!

И Локтя бросал недовырезанный кинжал, чистил ботинки и чинно шагал с высокой, негнущейся, как весло, старухой в церковь...

Визг, вопли, плеск воды отвлекли Фимку от мыслей. На широком водном пространстве, там, где сходилось несколько ериков, образовав что-то похожее на пруд, развернулся морской бой, а точнее - корытный. Десятка два малышей на металлических корытах носились по пруду и с воплями брызгались водой. Острая зависть кольнула Фиму. Давно ли сама участвовала в таких вот боях! Утащит потихоньку у матери корыто, спустит с кладей, сядет в него и, работая, как веслами, двумя фанерками, понесется по знакомым ерикам...

Что делать! Лодку у взрослых не выклянчишь, с собой на рыбалку берут редко - не до игр взрослым: надо рыбу ловить, чтоб домой вернуться не с пустыми руками. А желание поплавать в какой-нибудь посудине у рыбацких детей велико...

Был среди ребят и Локтя. Он важно сидел в огромном - и Фима здорово плавала в нем! - оцинкованном корыте и, отчаянно работая руками, брызгался, лил воду, как водомет, в корыто рыжеватого Толяна. Конечно, Локтя сидел не в каком-то там корыте, а в новейшем, оснащенном ракетами с ядерными боеголовками судне!

Судно Толяна быстро наполнялось водой, но его брат - Костик, сидевший в том же корыте за братниной спиной, - усиленно выливал воду ладонями, сложенными в черпачок. Рядом с Локтей, борт о борт, отважно сражались кривоногий Саха и Лысый. Один Толян почему-то воевал не на их стороне.

В неразберихе и горячке боя невозможно было понять, кто против кого воюет.

Локтя сражался отчаянно; крестик на его шее взлетал на тесемке, болтался из стороны в сторону. Чтоб крестик не мешал, не кололся, Локтя откинул его назад, и теперь он прыгал на лопатках. Чтоб он не потерялся и его нельзя было снять, мать хитро завязала тесьму вокруг шеи.