Грозная Киевская Русь - Борис Греков

3. Эта домашняя, семейная община является переходной ступенью, из которой развилась сельская община с индивидуальной обработкой земли и с переходом пахотной земли и лугов в частную собственность. Леса, луга и воды еще остаются общими.

4. Родовая организация выше племени не пошла. Союз племен означает уже начало ее разрушения. Территориальное деление, идущее на смену племенному, и имущественное неравенство вместо равенства — это уже предпосылки государственного строя.

5. Отличительная черта уже государственного строя — учреждение публичной власти, которая уже не совпадает непосредственно с населением, организующим самого себя.

Для содержания этой публичной власти необходимы налоги, которые были совершенно неизвестны родовому строю… Обладая публичной властью и правом взыскания налогов, органы власти путем исключительных законов достигают особого положения в обществе.

Таковы основные выводы, к каким пришел Энгельс на основании огромного фактического материала, собранного Морганом и М. Ковалевским.

Наша задача заключается в том, чтобы использовать по этому предмету все данные русских источников и дать по возможности конкретное изображение процесса образования классов и государства, протекавшего на территории нашей страны.

Когда в русском обществе появилась потребность оглянуться на свое прошлое, оно уже успело уйти так далеко, что представить его себе в XI в. было достаточно трудно. Я имею в виду, прежде всего, родовой строй.

Родовой строй в XI в. в нашей стране, несомненно, можно было наблюдать у гиляков, чукчей, ненцев и других народов Крайнего Севера или еще кое-где в других местах, где жили племена, находившиеся на этой стадии развития. Без непосредственных наблюдений над этим строем не могли быть поняты его основные черты по тем пережиточным остаткам, которыми располагали и наши летописцы, и в частности автор «Повести временных лет». Когда появились письменные памятники, запечатлевшие эти пережитки далекого прошлого, оно было уже основательно забыто. Неудивительно, что наш летописец, всегда вообще конкретный, умеющий передавать подробности изображаемых им событий, решительно теряет эти свои свойства, переходя к характеристике родового строя. Здесь, конечно, можно задать вопрос: неужели летописец для этой цели не мог непосредственно наблюдать родовой строй у более отсталых славянских и неславянских племен, ему современных? Мне кажется, что правильнее всего будет ответить на этот вопрос так: конечно, мог, если бы считал это для себя необходимым, но едва ли бы сумел, потому что наблюдать родовой строй совсем не так легко, как это кажется; нам стоит только заглянуть в наблюдения наших этнографов, изучавших, например, Сибирь XIX в., чтобы убедиться в этом.

Древнейшее упоминание о восточнославянском роде мы имеем в «Повести временных лет» в недатированной ее части, т. е. в части, для самого атора представлявшей наиболее непреодолимые трудности, так как он не имел об этом периоде никаких точных данных. О полянах, наиболее ему известных, он может сказать только очень глухо: «Полем же жившем о собе и владеющем роды своими… и живяху кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим». Шахматов не без основания видит здесь наслоение двух редакций и первоначальный текст «Повести» представляет так: «Поляне живяху кождо своим родом на своих местех, владеюще кождо родом своим».

Тут мы имеем указания на то, что летописец все-таки знает кое-что о прошлом славян и говорит нам о форме их древнейших общественных отношений, называя ее родом. Дальше он еще раз ссылается на это же место: «Поляком же живущим о собе, яко же рекохом»[94].

Здесь «род» есть, несомненно, форма древних общественных отношений, хотя содержание его и не раскрыто в летописи. Но мы все же можем догадаться, о каком роде здесь идет речь. Материнский род тут, несомненно, исключается. О матриархате применительно к народам нашей страны летописец ничего не говорит, несмотря на то, что ему известны вообще различные формы семьи и брака, лежащие в основании той или иной стадии в развитии родовых отношений. Летописец говорит о групповом браке у халдеев, «гиллиомь», в «Бретании» («мнози мужи с единою женою спять и мнози жены с единым мужем похотьствуют»). Летописец, весьма вероятно, ошибается, приписывал эти формы брака определенным народам, но он с полной очевидностью обнаруживает перед нами знакомство с этими формами, и ясно, что если бы летописцу был известен хотя бы намек на групповой брак или на пуналуальную семью у славян, финнов или тюрков, он бы не преминул сказать об этом. Между тем, в его изображении наиболее отсталые славянские племена — древляне, радимичи, вятичи и северяне, которых летописец нисколько не склонен щадить в своей характеристике и которых он готов упрекать в чем угодно, — знают, во всяком случае, парный брак. «Браци не бываху в них, — пишет он, — но игрища межью селы; схожахуся на игрища, на плясанье и на вся бесовская игрища и ту умыкаху жены себе, с нею же кто свещашеся; имаху же по 2 и по 3 жены»[95]. Идеал летописца — моногамная семья. Он стоит за нее не только потому, что она освящена христианским законом, но и потому, что моногамная семья благодаря победе частной собственности над первоначальной, первобытной общинной собственностью сделала уже большие успехи, во всяком случае у полян.

Здесь победа моногамной формы семьи обнаружилась несколько раньше, чем у других славянских племен, и летопись этот факт отмечает с полной отчетливостью. Это произошло, несомненно, задолго до времени, когда жил и писал автор «Повести». Понятно, почему он не видел рода и столь туманно о нем говорит в своем произведении.

В дальнейшем своем повествовании — не только с моментов, более достоверно известных летописцу, но и для более темного периода истории восточнославянского общества — летописец пользуется термином «род» в самых разнообразных смыслах. Кий становится родоначальником правящей у полян династии («но се Кий княжаше в роде своем»), по-видимому, точно так же, как у древлян, дреговичей, новгородских славян и полочан появились свои князья, а может быть и династии. Перед нами наследственность высшего представителя власти, по крайней мере в изображении летописца, и понимание термина «род» в смысле династии. Отсюда понятие княжеского рода: «Вы неста князя, ни рода княжа, но аз есмь роду княжа», — говорит Олег, обращаясь к Аскольду и Диру. И совершенно прав был Соловьев, когда указывал на разнообразие в понимании этого термина летописцем[96]. Род означал и совокупность родственников, и каждого из них («избрашася три братья с роды своими», т. е. с родственниками своими), этот же термин употреблялся в смысле соотечественника (Олег, хитростью вызывая на берег Днепра Аскольда и Дира, притворился гостем, плывущим в Византию, и обращался к Аскольду и Диру с приглашением в следующих словах: «Да придета к нам, к родам своим») и в смысле целого народа («от рода русского, от рода варяжска»). Эта расплывчатость в содержании термина говорит о том, что он успел уже потерять свое основное содержание, что ему уже перестали придавать тот смысл, который когда-то принадлежал ему исключительно и полностью.

Что касается термина «семья», то в наших источниках мы найдем буквальное подтверждение того, что это не что иное, как известная нам familia. «Семья, прежде всего, означает — челядь, домочадцы, рабы». В Златоструе XII в. «семия множество или имения множество, злато и серебро». В житии Нифонта XIII в.: «Да был аз был и чада моя и семия моя живи были». В Прологе XV в.: «Ни аз, ни семьянин мой, ни детищ мои, ни куря мое» и т. д. В этих терминах живут уже успевшие отмереть когда-то существовавшие подлинные отношения.

Эта семья — familia — понимается совершенно естественно как патриархальная семья, т. е. организация некоторого числа свободных и несвободных лиц, подчиненных отцовской власти главы семьи. Противополагать эту семью роду, как делали это сторонники «родовой теории» и их противники, решительно не приходится. Но нужно сказать больше. Наши источники убеждают нас в том, что и эта патриархальная семья к IX в., во всяком случае, далеко пошла по пути разложения.

Стоит хотя бы обратить внимание на то, что в свое время отмечал уже Ключевский: областное деление русской земли при первых русских князьях далеко не совпадало с племенным, как его описывает «Повесть». «Не было ни одной области, которая бы состояла из одного и притом цельного племени: большинство областей составилось из разных племен или их частей; в иных областях к одному цельному племени примкнули разорванные части других племен»[97].

В совсем недавно вышедшей работе П. Н. Третьякова этот вопрос рассматривается на основе археологического материала. Автор, изучая районы распространения типов женского убора (набора украшений) XI–XIV вв., приходит к выводу, что они укладываются в границы «не древних племенных образований, а в границы формирующихся феодальных областей». По мнению автора, к XI–XIII вв., в зависимости от места, племенных образований уже не существовало. «Судьба различных этнических компонентов была неодинакова, так как сами они далеко не равноценны. Одно дело язык, одежда, другое — специфические особенности экономики, постройки, третье — религиозные верования, украшения и т. п. Одни из них переживали века, и их следы можно найти еще и теперь, другие были менее жизненны», т. е. подвергались более частым и быстрым изменениям. Женские украшения относятся к компонентам последнего типа. Распространение их в той или иной области в значительной степени было обусловлено вкусами женского населения, которое приобретало украшения, выделывавшиеся в определенных экономических центрах, где они являлись предметами массового ремесленного производства.