День Литературы 149 (1 2008) - Газета Литературы

"И тут стряслась первая беда: сошедшая лавина накрыла возвращавшийся на заставу наряд. Двое ребят остались под снегом, третий смог выбраться и доковылять до заставы . И всё, вроде бы, складывалось хорошо: удалось довольно быстро обнаружить и откопать пострадавших. А когда группа из шести человек, неся на плащ-палатках двоих пострадавших, возвращалась на заставу, новая, на этот раз очень мощная лавина сошла с гор и погребла их всех: и майора, и Ларионова, и только что вызволенных из-под снега бедолаг, и ещё четверых, радовавшихся, наверное, минуту назад такому благополучному исходу дела . Как потом выяснилось, все они погибли мгновенно. Лавина была с камнями, и один из участников этих трагических раскопок рассказывал мне позже, что Ларионову удар камнем сразу сломал шейные позвонки, и когда его нашли, голова его, как капюшон плащ-палатки, была неестественно запрокинута на спину". Вот тебе и шуточки-прибауточки, вот тебе, простите за выражение, постмодерн!…

И срезу, встык за этой трагической главой следует искромётный рассказ о том, как силами курсантов школы на сцене гарнизонного клуба была поставлена "Дума про Опанаса" Эдуарда Багрицкого. Глава, пожалуй, самая весёлая и изобретательная во всём сочинении, в которой, впрочем, как бы невзначай высказано автором немало интересных и точных мыслей по поводу художественного творчества в целом, и самодеятельного в частности, по поводу сладкого соблазна славы и горечи разочарований, особенно сладких и горьких в такой нетерпеливой и ненасытной молодости.

А вот эпизод о совсем иных эмоциях. "С самого подъёма меня не покидало тревожно-приподнятое настроение, и тревога всё усиливалась, а снег валил всё гуще. Мы долго стояли на плацу, и голос начальника политотдела казался приглушённым, долетал как будто очень издалека. Выступал еще кто-то, все говорили о важности и торжественности сегодняшнего дня, и когда, наконец, была подана команда развести заставы по своим местам для принятия присяги, ожидание и тревога достигли уже высшего своего градуса".

Такие же чувства испытали в тот день и однополчане автора. Такие же чувства, уверен, испытывают из года в год сотни тысяч российских ребят, взяв в руки боевое оружие и раскрыв перед собой вправленный в красную папку текст Присяги. Потому, что действо это относится к разряду вечных, непрекращающихся в чреде времен и сами времена эти во многом формирующих. Принятие воинской присяги тождественно таинству рождения. Да это и есть рождение — мужчины, воина, заступника…

Не могу не отметить ещё одного важного качества книги. Вовсе не претендуя на это, она стала необычайно актуальной. Само Провиденье распорядилось так, подгадав с выходом в свет в трагическом, но и обнадеживающе переломном для нашей России августе 2008-го во всех смыслах достойного повествования о воинском учебном подразделении Хичаурского погранотряда. Того самого отряда, командование которого находилось в столице Аджарии Батуми, той самой Аджарии, того самого Батуми…

В Прологе "ШСС" бывший старший сержант пограничной службы Ю.Воротников с подкупающим откровением признаётся: "Мне всё чаще в последние годы начали сниться армейские сны, и всё сильнее тянуло в Хичаури, к развалинам замка Тамары, к неумолчному шуму горной речушки, к тополиному ущелью, увешанному кипами тяжёлых, как бы свинцовых с исподу, листьев. Даже приступая когда-то к своему повествованию, я подспудно был движим такой задней мыслью: принести в редакцию его кусок, а если понравится, то напроситься на командировку якобы для завершения работы. Но какие сейчас могут быть командировки в Батуми, город ещё более заграничный, чем Лос-Анджелес?"

И вот еще: "Когда и почему люди начинают писать мемуары? Писать начинают тогда, когда приходит пора подводить итоги всей жизни или какого-то её важного этапа… Впрочем, иногда причина и иная. Хотят изменить прошлое, переделать его словом, уповая на его магическую силу. Или, на худой конец, хоть оправдаться перед современниками, но главным образом перед потомками в содеянном".

Не спрашивай, читатель, в чём следует оправдываться автору этого признания.

Оправдываться следует всем нам из последнего "полупотерянного" советского поколения. За то, что оказались не очень-то верны принятой в молодости советской военной присяге, за то, что каждый по отдельности перед своей совестью и долгом и все вместе перед народом и историей не отстояли великой страны, в которой родились, в пределах которой отнюдь не были лишними ни развалины замка Тамары, ни неумолчный шум горной речушке в районе Хичаури, ни прелестный портовый город Батуми — столица советской Аджарии, на рейде которого сегодня бросили якоря американские и натовские военные корабли с нацеленными на нас крылатыми ракетами.

***

Любимый ученик патриарха отечественной филологии академика РАН Е.П. Челышева, Ю.Л. Воротников поразил меня и продолжает поражать самостоятельностью своих научных, эстетических, да зачастую и мировоззрен- ческих пристрастий. Доведись ему и его единомышленникам на десятилетие-полтора ранее занять ведущие позиции в отечественных гуманитарных науках, в литературоведении и искусствоведении, наверняка Россия хотя бы частично избежала участи трагической отверженности от мирового художественного эксперимента ХХ века. Того великого эксперимента, который мы привычно именуем Авангардом и у истоков которого в благословенные для художественного творчества 20-е годы, — как это ни выглядит парадоксально! — стояли отчаянные русские экспериментаторы: Филонов, Родченко, Маяковский, Кручёных, Пильняк, Волошин, Кулешов и многие другие.

Утверждаю это, ибо имел счастливую возможность убедиться в глубоком и тонком понимании Юрием Воротниковым ведущих художественных, прежде всего — литературных тенденций ушедшего века. Убедился в его доскональном знании и оригинальном толковании творчества русского мистика М.Булгакова, русского космополита В.Набокова, американских и европейских писателей т.н. "потерянного поколения", проникновенном, умном восприятии творчества плеяды композиторов, изменивших костенеющую музыкальную традицию, в первую очередь, Стравинского, Малера, Прокофьева, Шонберга, Бриттена, Шнитке, Губайдуллиной, Денисова… Это не столь очевидное для остальных знание художественных пристрастий Юрия Воротникова, можно сказать, подготовило меня воспринять его прозаическое творчество явлением не столько уникальным, как почти что должным.

Человек такой обширности и глубины знаний, такой широты и толерантности интерпретаций созданного в мировой культуре и искусстве предшест- венниками и современниками просто должен был когда-то заточить своё перо на собственное литературное творчество. Сначала, как водится, на поэзию, а там и на прозу. Ну, а насколько она, эта дебютная проза получилась художественной, о том, как всегда, судить читателям.

НАШИ КНИГИ

НАШИ КНИГИ

No: 01 (149)

П.П. Супруненко. Жизнь под вопросом. Мемуары. М., изд-во "Травант". 2008.

Возможно, название книги Павла Супруненко не совсем удачно. Жизнь под вопросами могла быть у Павла Павловича, когда он делал свои дневниковые записи, систематизировал их, осмысливал — как это он умудрился прожить такую насыщенную жизнь, вместившую в себя так много настолько значимого не только для одного человека, но и в масштабах всей страны.

Теперь же, когда книга вышла к мыслящему читателю, ей более подошло бы фундаментальное название. Что-то типа "История становления человека советско-российского".

В чём основная ценность этой книги? Да в том, что она нацелена в будущее. Это сегодня, пока автор находится в добром здравии, пока ещё в стране у нас проживает не одна тысяча таких вот живых и относительно здоровых свидетелей становления нашего государства — да и не просто свидетелей, а активных его строителей, — мы можем ещё с некоторой вальяжностью листать страницы этой книги. Отыскивая в ней эпизоды по своему вкусу: хорошо известные, мало известные и совсем незнакомые. Но пройдёт несколько десятков лет — и ценность этой книги станут определять совсем не специалисты по антиквариату, а серьёзные исследователи истории современной России. Пусть значимость этой книги не уровня "Истории государства российского" Карамзина, но для исследователей нашей эпохи книга будет ценным подспорьем, ничуть не меньшим, чем для эпохи исследования Руси Карамзиным.

Своеобразен язык автора, его стиль подачи текста. На первый взгляд не хватает литературной обработки, "красивостей". Но эта "корявость" — не корявость ли самой жизни?

Эпизод за эпизодом вчитываясь в жизнь обыкновенного советского приднепровского паренька, ставшего в 17 лет (!) и героем Великой Отечественной, и журналистом популярнейшей московской газеты, и диссидентом, и… — невозможно эти этапы вместить в одну фразу — вдруг ловишь себя на мысли, что читаешь не дневниковые записи, а смотришь кадры документального кино. Именно отсутствие в тексте неизбежных литературных прилизываний, когда хочется выразиться красивее, даже в ущерб точности и правдивости описания, позволило идеально передать не только атмосферу того времени, но и сохранить для потомков документальную точность происходящего. Этот сочный язык народа, прямые и простодушные высказывания автора и героев его эпизодов, оценка происходящего без оглядки на "как бы чего не вышло" — как археологический культурный слой: фальши быть не может просто по определению. И вот он, срез: и 30-х годов, и военного лихолетья, и "развитого социализма" — он весь на виду. Не в "киношном", цветном изображении, а в истинном виде, с натуральной достоверностью.