Рассказы, фельетоны, памфлеты 1901-1908 - Ярослав Гашек

Капошфальви и приказчик пробрались в шалаш, в котором скрылась Гужа. Некоторое время Капошфальви ничего не видел из-за дыма; к тому же у него слегка кружилась голова от духоты и непривычного запаха: ведь цыгане пахнут не так, как оседлые обитатели Европы.

Он ничего не видел, но чувствовал, что вокруг него копошатся большие и маленькие цыгане, которые наперебой тянутся к нему и целуют ему руки.

Привыкнув к полумраку, он заметил, что стены шалаша завешены пестрыми коврами, вернее, кусками материи, которые много лет тому назад были, вероятно, коврами, а вдоль стен сидят на земле несколько детей, старая цыганка, старый цыган и Гужа.

Он сразу узнал ее по описанию приказчика.

– Ты Гужа! – сказал он ей.

Она ничего не ответила, зато целым каскадом слов разразился старый цыган Фараш:

– Государь наш, всемилостивейший благородный господин, это Гужа, моя дочь, ваша честь, это она, негодница, сидит тут, вместо того чтобы подойти и поцеловать руку благородному господину, который соизволил прийти посмотреть на наш убогий шалаш.

Тут речь Фараша приобрела плаксивый оттенок.

– Да уж, убогий, совсем нищенский, никудышный,– продолжал он.– При старом графе, при покойном благородном господине – много времени тому назад, государь наш,– было лучше, много лучше. Мы сами были сыты да еще помогали своим в соседних шалашах. Его милость разрешили Гуже (Поцелуй, негодница, руку благородному господину!) ходить каждый день на господскую кухню за остатками, которые сиятельные господа не изволили скушать.

Старый цыган вытер глаза широким рукавом рубахи.

– Убогие мы, государь наш. После смерти покойного господина Гужа не ходит больше на господскую кухню ее оттуда выгнали. Ах, боже мой! Цыган ведь тоже человек, а что ему приходится выносить от людей! С ним обращаются хуже, чем с собакой, ваша милость, карта ваганджа. Целуй, Гужа, в последний раз тебе говорю, целуй благородному господину ручки! Не хочешь? Ваша милость, благороднейший господин, Гужа – очень робкая девушка. Она не осмеливается. (Погоди у меня, негодная!), не осмеливается поцеловать благороднейшему государю руку, я высеку ее, ваша честь, к вашим услугам, всемилостивейший господин!

Старый цыган всхлипывал и нанизывал плаксивым голосом одно слово за другим. Гужины очи светились во мгле.

– Гужа может приходить на кухню за остатками,– сказал благородный господин,– я постараюсь помочь вам, чем смогу, только не крадите. Воров в своем поместье я не потерплю.

И Капошфальви с достоинством вышел из шалаша, точнее сказать вылез, преследуемый благодарностями всей семьи цыгана Фараша.

– На сегодня с меня хватит,– сказал он приказчику, вдыхая свежий воздух.

– Извольте приказать, чтобы осмотрели ваше платье,– лаконично заметил приказчик,– цыгане знаете... Покойный граф всегда отдавал выпаривать платье, когда возвращался от них.

Уже более двух недель Гужа ходила на господскую кухню за остатками еды, и за все это время кухарка сообщила лишь о пропаже трех серебряных ложечек, которые, впрочем, могла сама случайно выплеснуть.

Высокородный господин время от времени вспоминал Гужу, но в течение этих недель особенно ею не занимался, ибо усердно изучал сочинение «О различиях и продуктивности пород рогатого скота», хотя, к его досаде, ему постоянно мешали спокойно исследовать столь важную для помещика книгу.

Он как раз сидел над нею, подчеркивая такие слова, как «пинцгавская» и тому подобные, когда кто-то робко постучал в дверь. Вошла жена приказчика.

– Целую руку благородному господину,– начала она,– не откажите, ваша милость, хорошенько пробрать моего мужа. Эта Гужа совсем вскружила ему голову, и как только старику не стыдно. Стоит ей появиться на кухне, он только и делает, что вертится вокруг нее. И подумайте только, ваша милость: платье выпросил у меня, чтобы ей, дескать, приличнее одеться. Он даже упомянул еще ваше имя – мол, это он только для вас старается. Врет он, врет! При покойном господине тоже все за ней увивался. Совсем забывает, что у него есть ребенок и я. Боюсь, как бы он не сбежал с этой цыганкой. Он ведь из такой семьи. Его дед три месяца бродил с цыганами и бросил их только после того, как его под Дебреценом ножом порезали.

Слезы брызнули у приказчицы из глаз. Капошфальви улыбнулся.

– Не бойтесь,– сказал он,– приказчик в Гужу не влюбится, а если и влюбится, так не убежит с ней. Впрочем, скажите на кухне, что я велел прислать Гужу в полдень ко мне. Я с ней побеседую.

– Соизвольте быть осторожным, ваша милость,– посоветовала приказчица,– как бы она вас не сглазила.

С первым ударом деревенского колокола Гужа вошла в кабинет Капошфальви.

Платье, подаренное приказчицей, было ей очень к лицу. Она скромно остановилась у двери, только глаза блестели.

– Подойди поближе,– подозвал ее Капошфальви,– и скажи откровенно, что у тебя там с приказчиком?

– Ничего, совсем ничего, девлегуретке, клянусь богом,– отвечала Гужа,– просто госпоже приказчице везде чудится бинг, черт. Как увидит меня, начинает кричать – по-цыгански выучилась,– только знай кричит: «Овай андра гау, мурдулеска барро, яв адай, кхай, нуке тукелесден морэ».

И прекрасная Гужа дала волю слезам.

– Что это значит? – спросил Капошфальви.

– Это значит,– всхлипывая, объясняла Гужа,– «В той деревне закопали свинью, пойди, цыганка пусть ее отдадут тебе».

Гужа перестала плакать, и ее черные глаза сверкнули. Она в упор смотрела на благородного господина.

У Капошфальви, как известно, было очень доброе сердце.

– Гужа,– промолвил он,– хочешь получить работу? Ты могла бы помогать при уборке комнат. Я прикажу тебя хорошо одеть. Приказчица объяснит тебе что делать. Понемногу научишься. Твой отец, старый Фараш...

– Он не отец мне,– возразила Гужа,– он только с малых лет воспитывал меня, ваша милость,– Она приветливо улыбнулась бывшему гусарскому поручику.

– В шалаши тебе возвращаться, конечно, незачем,– сказал Капошфальви; чем дольше он смотрел на Гужу, тем ласковее становился.– Об остальном позабочусь я...

На другой день приказчица уже обучала Гужу всему, что полагается знать горничной.

Вокруг Фюзеш-Баноцкого поместья расположено пять других поместий, земли которых непосредственно соприкасаются с Фюзеш-Баноком. Владеют этими поместьями дворяне Золтанаи, Виталиш Мортолаи, Дёже Берталани, Михал Комаи и Карол Серени. Всем им вместе триста двадцать пять лет.

Это потомки старинных дворянских родов. В день святого короля Иштвана они еще надевают плащи, бекеши, отороченные каракулем, и пристегивают к поясу кривые сабли, на клинках которых выгравирован год – 1520, 1632, 1606, 1580 или 1545, в зависимости от того, когда какой род вступил на доблестный путь древнего венгерского королевства.

Их замки похожи друг на друга, как их плащи, а их нравы схожи, как их замки. Эти-то дворяне и собрались у самого старшего, семидесятидвухлетнего Карола Серени ровно через три недели после того, как Гужа впервые стала выполнять обязанности горничной в доме Капошфальви.

Они сидели в столовой за круглым столом, перед каждым стояла оловянная чарка с вином. Все молча покуривали короткие трубки.

Только в три часа Серени сказал: «Неслыханно!» В половине четвертого Комаи уронил: «Невиданно!» В четыре часа Берталани заметил: «Ужасно!» В четверть пятого Мортолаи произнес: «Поразительно!» Еще через десять минут Пазар Золтанаи промолвил: «Это совершенно небывалый случай!» И только в пять часов Серени, хозяин дома, снова открыл рот.

– Я полагаю, что мы все говорим о нашем соседе господине Капошфальви,– сказал он.

Чувствовалось, что вино развязывает им языки.

– Я принадлежу к старинной секейской семье[30],– заметил Берталани,– но никогда ничего подобного не слышал.

– При Яне Запольском[31], сто лет назад, были очень вольные нравы, но такого не потерпели бы и тогда,– подхватил Комаи.

– Я сожалею, что Капошфальви – наш сосед, моя кукуруза граничит с его арбузами,– произнес Золтанаи.

– Целая округа говорит о том, что у Капошфальви горничная – цыганка по имени Гужа,– вставил Комаи.

– Меня посетил преподобный патер из Фюзеш-Банока,– продолжал Золтанаи,– я как сейчас вижу его. Он едва не плакал. Цыганка Гужа прислуживает гостям.

– Я слышал,– прибавил Серени,– что она сказала преподобному отцу: «Пейте, господин патер, пейте, не стесняйтесь».

– А Капошфальви, говорят,– заметил Комаи,– рассмеялся, похлопал цыганку по плечу и сказал ей: «Бестия».

– Ничего подобного,– возразил Серени,– он сказал: «Красивая бестия».

– И это в присутствии священника!– воскликнул Берталани.

– Невиданно!

– Неслыханно!

– Ужасно!