Костер на льду (повесть и рассказы) - Борис Порфирьев

— Что, господа союзники? Опередили мы вас с от­крытием второго фронта? Сами его открыли под Ста­линградом!— Взяв с нар мятую газету, тыча в нее паль­цем, продолжал:— Вот Эттли заявляет, что — в связи с успехами в Африке — они скоро превратят Средизем­ное море в трамплин для большого прыжка... Запоздали, господа!

Он обнял меня, потом подскочил к майору:

— Счастливый вы, попадете в Ленинград — радио будете слушать. А мы здесь отрезаны от всего мира.

Майор, поддерживаемый санитарами, виновато улыб­нулся.

На улице, скручивая цигарку, шофер сказал востор­женно:

— Ну и дорожку вы отгрохали! Видать, специа­листы своего дела. А она — надо думать — пригодится скоро.

— Пригодится, пригодится!— воскликнул Гольдман, поднося ему зажигалку.

Простившись с майором, проводив глазами раненых, поднял на меня взгляд, сказал задумчиво:

— А ведь шофер прав: пригодится скоро наша доро­га. Дойдет очередь и до нас. Будем рвать блокаду. Как, Снежков?

— Ударный кулак не зря под Ленинградом готовят. Говорят, на базе бывшей Невской оперативной группы новая армия создана.

— Стратег!— рассмеялся Гольдман,— Ну, за работу!

Работалось в этот день здорово.

А вечером, лежа на нарах, он говорил мне:

— Это начало больших дел. Разве сравнишь с тем, что союзники заняли Касабланку... Подумаешь, сдались несколько дивизий Роммеля. Наш размах похлеще. Слышал: тринадцать тысяч пленных и столько же уби­тых?.. Подумаешь, Касабланка, когда они в самые критические минуты для земного шара — выжидали.

А через два дня, когда — вопреки всем срокам — не­ожиданно приехал почтальон и привез газеты, радости нашей не было предела. Новости были ошеломляющими.

Число трофеев под Сталинградом невероятно возросло. Наши войска брали немецкую группировку в клещи... За несколько дней до этого освободили Орджоникидзе. Значит, будут перемены и на Северном Кавказе... Пере­довая «Правды» сообщала, что иностранные газеты выходят с заголовками: «Такие сражения определяют конец войн», «Триумф русских войск», «Подвиг Рос­сии — выше подвига Эллады, остановившей вар­варов».

Почтальон теперь приезжал каждый день. Мы уже привыкли к заголовку «В последний час», и когда его не было,— это казалось удивительным. Мы с огорчением говорили:

— А сегодня не было «В последний час»...

Трофеи под Сталинградом исчислялись астрономи­ческими числами, и они так часто менялись, что не было никакой возможности их запомнить.

Вечером, при свете коптилки, мы перечитывали га­зеты.

— Ты только подумай,— говорил я, захлебываясь:—• На Центральном фронте прорыв! Освобождены Ржев и Великие Луки.

— Да, потрясающе. А союзнички-то провыжидали... Слышал анекдот?.. Для войны нужны люди, вооружение и выдержка; англичане говорят: «Советский Союз дает людей, Америка — вооружение, а выдержки хватит у нас»... Вот и вся их помощь...

Затягиваясь едким дымом толстой самокрутки так, что затрещала и вспыхнула газета, сказал тихо, не пово­рачиваясь ко мне:

— Эх, Снежков, скорее бы все кончить, и — за рабо­ту. Чтоб не это временное шоссе строить, а настоящую железную дорогу...

— Да ты-то хоть успел построить,— сказал я ему, приподнимаясь,— а я пока только разрушал... Страшное это дело — разрушать... вместо того, чтобы строить. Был у нас на бронепоезде один пожилой солдат, Королев, каменщик-строитель, так он просто плакал, когда при­ходилось взрывать вокзал или водонапорную башню.

Гольдман загасил желтыми от табака пальцами самокрутку, повернулся ко мне:

— Вот разобьем фашистов и начнем строить... Эх, сколько будет работы!.. Знаешь, как эти руки после войны будут нужны? Нарасхват! — Он раскрыл ладо­ни — большущие, в ссадинах и коростах.

Потрескивали дрова в железной печурке, гудела ее раскалившаяся труба, завывала за дверью метель, пахло развешанными около печки портянками. Мы много ку­рили, стараясь перебить тяжелый запах. Встал солдат, посмотрел вокруг невидящими глазами и, подтягивая зеленые штаны, подошел к кадке с водой; было слышно, как он пьет большими глотками.

Сдувая пепел с цигарки, Гольдман задумчиво рас­сказывал мне о своей годовалой дочке.

— Никого так не хочу видеть, как ее. Ни жену, ни мать, ни брата.— говорил он, затягиваясь дымом.— Эх, скорее бы кончилась война...

Но Гольдману так и не суждено было увидеть свою дочь. Ему ничего не суждено было больше увидеть. Через несколько дней снаряд разорвался в кювете, и осколок ударил его в затылок. Когда я подбежал к нему, он был мертв. Он лежал, уткнувшись лицом в песок, перемешанный со снегом, намертво вцепившись пальцами в раскрытый планшет. Пока мы тащили его тело к землянке, снаряды разрывались один за другим. Они летели с воем, и мне казалось, что каждый из них направлен в меня.

Но обстрел неожиданно кончился, все облегченно вздохнули.

А утром снаряд рванул недалеко от меня, и я поте­рял сознание.

Очнулся я в землянке. Голова гудела, я не слышал, что мне говорила медсестра. Взгляд мой упал на правую руку. Она была забинтована. Потом я увидел, что на моей правой ноге разорвана штанина, а сквозь вату и бинт просачивается кровь. Алое пятно расплывалось у меня на глазах. А девушка, стараясь скрыть его, все бинтовала и бинтовала ногу.

Я закрыл глаза и сжал зубы.

Позже мне стало совсем плохо. Я несколько раз терял сознание. Когда я приходил в себя, сестра поила меня из чайника. Так прошла ночь. Утром мне предложили поесть, но меня мутило при одном виде пищи. Тогда девушка стала меня кормить маленькими дольками шо­колада. Съев несколько штук, я отказался от остальных и велел их дать раненым. Кроме меня, было ранено четыре человека. Особенно плохо себя чувствовал один немолодой солдат. Он все время стонал и не отпускал от себя сестру.

— Потерпи,— говорила она ему.— Скоро придет за вами «летучка». Тебя отвезут к врачу. Он сразу сделает так, что тебе будет легче.

Однако «летучка» пришла лишь на третий день. Шо­фер был знакомый. Он со страхом глядел на меня. Я вяло улыбнулся в ответ. Наконец, нас погрузили в ма­шину. Помню, что была ночь, и я не мог увидеть могилу Гольдмана. Шофер захлопнул дверцу, и мы помчались. Я усмехнулся, подумав, что неплохое шоссе я подгото­вил для своей эвакуации...

Мы ехали невероятно долго. Я не заметил, когда мы остановились, и вздрогнул, увидев над собой силуэт шофера.

— Жив ли, товарищ командир?— спросил он уча­стливо.

— Не задерживайся. Давай жми,— сказал я, и го­лос мне показался чужим.

— Сейчас приедем. Недалеко уж осталось,— произ­нес он извиняющимся тоном.

В полузабытьи я чувствовал, как машину бросает на ухабах, и подумал, что это уже не наша дорога. По­том машина снова остановилась, но нас почему-то дол­го не выносили. Я попытался повернуть голову к стеклу, чтобы увидеть, где мы остановились. Раздались мужские голоса, открылась дверца и кто-то забрался в машину. Их, видимо, было двое. Переговариваясь с теми, кто остался на улице, они начали снимать носилки. Когда они подходили ко мне, я различил в темноте их белые халаты. Я подумал, что это санитары. Они неловко на­щупали ручки моих носилок, а на самом выходе чуть не опрокинули их, и я выругался и закусил губу.

На улице было темно, только из открытой двери падала полоса света, и в этой полосе света я увидел санитаров, которые носили раненых из нашей машины. Как будто бы шел снег. Еще я увидел женщину в ши­нели с поднятым воротником, растрепанную, поеживав­шуюся от холода. Все это я успел рассмотреть, когда меня вытаскивали из машины.

Вскоре меня внесли в огромный зал, кажется, в ста­рую церковь. В зале было, наверно, больше ста чело­- век, и многие из них стонали, а сестры бегали между носилок с градусниками и уговаривали раненых. Я за­крыл глаза, чтобы не видеть всего этого, и не открыл их даже тогда, когда в изголовье у меня остановились лю­ди и заговорили обо мне. Это были женщины. Они го­ворили усталыми, равнодушными голосами. Одна из них вытащила из моего кармана документы в крови, и жен­щины наклонились надо мной, рассматривая, не ранен ли я, кроме руки и ноги, в грудь. Но мне не хотелось разговаривать, и я не сказал им, что это кровь, набе­жавшая с верхних носилок. Женщины читали мои доку­менты, потом кто-то поил меня из чайника, потом вновь меня везли куда-то...

Мне было плохо, я все это воспринимал как будто в полусне.

Глава четвертая

Наша воля делалась железнойС каждой новой битвой, с каждым днем.Есть еще силенки. И болезниТоже одолеем и сомнем.Я угрюмо зубы сжал до хруста.Приказал себе перетерпеть.Незачем, пожалуй, править труса.Выбор небольшой: жизнь или смерть.(Семен Гудзенко).

Когда сознание полностью вернулось ко мне, я по­нял, что мы все еще едем. Снова слева от меня было стекло, и я опять попытался взглянуть в него. Оказы­вается, ночь еще не кончилась. Это была самая длинная ночь в моей жизни. «Летучка» мчалась по ровной доро­ге, возможно, по асфальту. Рука и нога у меня перестали ныть, но я почувствовал, что страшно замерз. Грубый брезент носилок не спасал мою спину от холода. И когда мы, наконец, остановились, мне уже все было безраз­лично. Мои носилки вытащили из машины и поставили на снег. Вновь в свете, падающем из дверей, я увидел санитаров, которые носили раненых. Санитары были в полосатых пижамах,— очевидно, выздоравливающие. На улице все еще шел снег. Снежинки таяли на моем лице. Мне хотелось закрыться, но я не решался выта­щить руку из-под одеяла, так как знал, что стоит поше­велиться, как боль проснется и не даст мне покоя. Сей­час она притаилась где-то, и я стерег ее сон. Я совсем замерз, а снег все таял и таял на моем лице. Но созна­ние уже больше не покидало меня, и я приглядывался к окружающему. Мы находились около тяжелых резных дверей с большими медными кольцами вместо ручек. Стекла в дверях заменяла фанера. Каменные избитые ступеньки и асфальт перед ними были чисто подметены. Один из санитаров ступил на заснеженный газон, на котором стояли мои носилки, и предложил мне папи­росу. Я ничего не ответил ему и закрыл глаза. Я по- прежнему боялся спугнуть притаившуюся боль.