Зимний излом. Том 1. Из глубин - Вера Камша

Многосмертный Дейерс с лютней наперевес вылез вперед. Он был по-прежнему уныл, но сменил потрепанный камзол на роскошный придворный туалет. Барон щипнул струны и объявил:

– «Песнь Победителя».

Робер возвел очи горе́. На потолке золотоволосый охотник обнимал юную поселянку. Им было хорошо, они не слушали Дейерса.

Вот и свершился миг великий, –

затянул менестрель, —

Стряхнули мы ярмо оков,Я слышу радостные крики,Но в них вплелись стенанья вдов...

Эта баллада была новой. И тухлой, как прошлогоднее яйцо, потому что барон по своему обыкновению очередной раз обезглавливался, вешался и изгонялся на пару со всеми спасителями отечества. Начал он, как водится, с Эктора Придда и Эрнани, затем пришел черед Окделлов.

Я помню, как великий Алан, –

выл Дейерс, —

Сразил предателя клинком,С ним вместе кровь моя стекалаНа плаху рядом с топором.

Реджинальд уже в Надоре, праздники виконт встретит с родными, а завтра или послезавтра отправится к Савиньяку. Значит, через месяц придет ответ. Может, и раньше, но лучше просчитаться в хорошую сторону, чем в плохую. Месяц он выдержит, месяц – это недолго.

Я видел очи Карлиона,Стоящего пред палачом,Я с ним одною цепью скованИ не могу взмахнуть мечом.

Конечно, не можешь! Разве взмахнешь мечом, когда ты связан по рукам и ногам и висишь вверх ногами? Мечом, секирой, шпагой, оглоблей и метлой сподручно махать в изгнании, но в изгнании барон оружием не баловался, предпочитая оплакивать стонущую под ярмом родину издалека и над бутылкой.

Я вздрогнул, видя, как стянуласьВкруг шеи Пэллота петля,Моя душа к нему рванулась,Но пал защитник короля.

Какого короля защищал предавший все и вся Поль Пэллот и можно ли пасть, будучи повешенным, Дейерс не сообщил. Не до того было:

Взошло для нас чужое солнце,И скрылась родина вдали,Печальна участь талигойцев,Лишившихся родной земли.Рыдали Сарассан и МевенНад чашей скорбного вина,И чашу горечи и гневаЯ с ними осушил до дна.

Робер снова уставился на потолок, но на этот раз не помогло. Бароний вой заполнял все вокруг, словно во дворце за каждой дверью и под каждым диваном пряталось по страдальцу с дребезжащей лютней. Страдальцы вопили, как их казнят и изгоняют, а Робер не мог сделать ни того, не другого, хоть и хотел. До рези в глазах и кома в горле. А Дейерс не унимался.

Настал черед великой битвы,

– для вящей убедительности радетель за отечество не просто грохнул по струнам, но топнул ногой, —

Рванулся я в своей тюрьме,Но не спасли мои молитвы,В Рассвет ушедших Эпинэ.

Это было последним, что услышал Робер. Последним, что он увидел, стали выпученные глаза менестреля, желтоватые, в красных прожилочках, и блестящий от ужаса нос.

Выжженную степь бьют янтарные копыта, рычит гром, рвут закатное небо лапы молний и высится, растет на горизонте увенчанный алым шаром черный столб. Как до него далеко и как близко!

Молния!Сквозь расколотый кристалл.Молния!

Что-то просвистело у виска, что-то упало под ноги прянувшему в сторону коню. Или кто-то? Дождя нет и не будет, только жара, грохот и скачка навстречу тому, от чего все бегут. Лицом к лицу на последнем рубеже – вот для чего ты рожден, а остального просто нет. Ни белого, ни черного, ни дурного, ни доброго. Твое место там, где небо сходится с землей, а закат с ночью.

Вечер!Разбивается бокал.Вечер!Залитый вином опал.Вечер!Одного Один назвал!Вечер...

Золотом сверкнула сквозь багровый мрак умирающая звезда, покатилась вниз, оставляя гаснущий след, за ней понеслась вторая, словно пытаясь догнать. Одичавший ветер швырнул в лицо пригоршню пепла, из-за плеча вынырнула, задела щеку крылом черная птица, прокричала что-то непонятное, вздрогнул, забился, как живой, алый шар в черной когтистой лапе.

Сердце!Древней кровью вечер ал.Сердце!

Из пылающей пасти вынырнул всадник на вороном коне, понесся рядом, что-то крича. Алый бархат, спутанные черные волосы, лицо залито кровью, ветер уносит слова, ничего не разобрать, не запомнить – только глаза. Синие, злые, отчаянные... В них невозможно смотреть, как на смерть, как на солнце, но он же смотрит! Птицы все кричат, и тянется, рвется к умирающему сердцу, вскипая пеной, жадная волна. Пламя – пеплом, пепел – льдом...

Полночь!Сотней скорпионьих жал —Полночь!В грудь отравленный кинжал —Полночь!Одного Один не ждал.Полночь!

– Странная песня. Вот уж не ожидал.

Рвущийся струнный звон, кривляющиеся тени, стук копыт удаляется, глохнет, только сердце продолжает стучать. Сердце... Белая фигура без лица, сотни свечей, их свет отливает зеленью. Век богов ничтожно мал...

– Почему я никогда ее не слышал?

Песня? Разве была песня? На Изломе не поют. И не кричат. Разве можно кричать на перевале?

Призрак медленно разворачивается – древняя корона, золотая перевязь, знакомое лицо. Зачем ему перевязь после всего? После Айнсмеллера, после Люра? Им все равно не войти в башню...

– Что у тебя с руками? – Матильда! В первый раз в жизни Робер мог бы назвать ее старухой. – Поранился?

– Нет, – но руки в крови, как глупо!

– Ты зачем Дейерсу нос расквасил? – хмыкнул Альдо. – Певец он, конечно, паршивый, но зато от души.

– Врать не стоит даже от души. – Матильда словно спала на ходу, спала и видела кошмар. – Хорошо, что прогнал это недоразумение, но калечиться-то зачем было?

– Не понимаю, – пробормотал Робер, глядя на чужую лютню в собственных руках, – у нее нет струн, а она играла. Как?

Глава 6

Ракана (б. Оллария)

399 года К.С. 24-й день Осенних Молний

Пальцы Эпинэ были изрезаны в кровь, а струны лопнули. Дурная примета, но Иноходец сам виноват. Зачем было набрасываться на Дейерса?! Он, конечно, не Дидерих и не Веннен, но он нашел нужные, правдивые, справедливые слова.

– Что ты пел? – резко спросил Альдо.

Иноходец не ответил, только взял у Матильды платок и вытер пальцы. Святой Алан, он совсем сумасшедший. Или пьяный. Хорошо, Альдо, увидев, что творит герцог Эпинэ, велел отойти всем, кроме Матильды и Повелителей, хотя Валентину тут делать нечего.

– Робер, – сдвинул брови сюзерен, – о Дейерсе мы поговорим позже, откуда ты взял эту песню?

– Точно не помню, – Эпинэ засунул окровавленный платок за обшлаг рукава, – слышал как-то в Эпинэ. От брата.