Озорные рассказы. Все три десятка - Оноре де Бальзак

– Да, дорогое сокровище любви моей, – продолжала она, – Бог карает меня тем, чем я грешила, ибо великие наслаждения, вкушённые нами, расширили мне сердце и, по словам арабского медика, истончили мои сосуды, каковые должны порваться во время равноденствия. Я же всегда молила Господа отнять у меня жизнь, когда я достигну теперешних моих лет, ибо не хочу видеть, как погибнет моя красота от руки времени.

И тогда великодушная и благородная жена познала, сколь она была любима. Вот как ей была принесена величайшая жертва любви, которая когда-либо могла быть совершена на земле. Ей ли не были ведомы упоительные, сладостные игры любви, нежные ласки, на которые она не скупилась, все обольстительные утехи супружеского ложа, так что бедный Лиль-Адан предпочёл бы умереть, нежели лишиться любовных лакомств, которыми она его щедро баловала. И в ответ на её признание, что в любовном исступлении сердце её разобьётся, супруг бросился к ногам Империи и сказал, что ради сохранения ей жизни он никогда более не станет домогаться её объятий, ибо счастлив одним уж её лицезрением, одним присутствием и всю свою отраду полагает отныне в нежном поцелуе и прикосновении к краю её платья. Она же, обливаясь слезами, отвечала ему, что охотнее отдаст свою жизнь, чем потеряет хоть единый цветок от куста роз, и что она желает погибнуть, как и жила, ибо, к счастью своему, умеет, если ей необходимо, привлечь к себе на ложе мужчину, не потратив для того хотя бы одно слово. Здесь надо сказать, что Империа получила драгоценный подарок от вышеназванного кардинала, и свой дар этот блудодей именовал кратко: «In articulo mortis», что означает: «На случай смерти». Простите мне три этих латинских слова, но так говорил сам кардинал. То был флакон из тонкого венецианского стекла, размером не крупнее боба, и заключал он в себе яд столь губительной силы, что стоило лишь раскусить флакон, и смерть наступала мгновенно и без всяких мук. Кардинал получил оный флакон от самой Тофаны, прославленной на весь город Рим составительницы ядов. Стеклянный тот флакончик был вправлен в перстень и защищён от всякой случайности золотой пластинкой. Уже не раз злосчастная Империа подносила к губам флакон, но не могла решиться разгрызть его, ибо ещё жаждала объятий, которые должны были стать для неё последними. И она снова и снова упивалась ласками супруга, порешив, что, когда испытает самый совершённый восторг любви, тут же раскусит стекло.

Несчастное создание рассталось с жизнью в ночь на первое октября. Тогда в лесах и в облаках раздался крик, стенания, как будто взывали духи любви: «Умер великий Нок!»{159}, подобно тому как языческие боги, узнав о пришествии в мир нашего Спасителя, умчались в небо, восклицая: «Умер великий Пан!» Вопли эти были услышаны многими мореплавателями в Эгейском море, и сие событие упоминается в трудах одного из Отцов Церкви.

Госпожа Империа на смертном одре была пощажена тлением, столь милостив был Создатель, желая сохранить образ безупречной красы. Говорят, что румянец не сходил с её щёк, ибо осенял её своими пылающими крыльями дух наслаждения, с плачем склоняясь над её ложем. По повелению скорбевшего супруга все облеклись в траур, и нимало не подозревал он, что умерла Империа, дабы освободить его от бесплодной жены; лекарь же бальзамировщик не открыл ему истинной причины её смерти. Великодушное это деяние открылось де Лиль-Адану через шесть лет после его брака с мадемуазель Монморанси, когда простушка поведала ему о посещении госпожи Империи. Несчастный Лиль-Адан впал в глубокую тоску и вскоре умер, будучи не в силах забыть те радости любви, которых не умела воскресить его незадачливая супруга, и это доказывает справедливость суждения тех времён, будто Империа никогда не умрёт в том сердце, где она царила.

Учит же это нас тому, что истинную добродетель постигают только те, кто против неё грешил, ибо среди самых добродетельных жён, как бы мы ни превозносили сих благочестивых особ, вряд ли нашлась бы хоть одна, которая решилась бы пожертвовать, подобно Империи, своей жизнью ради любви.

Эпилог

Перевод Е. В. Трынкиной

Ах, озорница моя, та, что взяла на себя труд наполнить дом весельем, зачем же ты, невзирая на тысячи и тысячи запретов и предосторожностей, увязла в тоске-печали, из коей Берту выудила и сама вынырнула растрёпанная, словно девица, одолевшая целый отряд наёмников! Где твои золотые серёжки с бубенчиками, твои цветочки филигранные, по-арабски затейливые? Где ты потеряла свой алый шутовской посох с рогатым набалдашником и разноцветными погремушками, что сто́ят целой бочки жемчуга? Зачем портить слезами вредоносными свои чёрные очи, они столь восхитительны, когда сверкают от солёных шуток, кои во имя смеха прощают тебе даже понтифики. Ведь и они чувствуют, как ты покусываешь их души своими крепкими зубками, как покалывает их сердца от розовых шипов острого твоего язычка, ведь и они готовы обменять свою святую туфлю на сотню улыбок, что витают на сочных твоих губах. Смешливая плутовка, коли хочешь вечно оставаться свежей и юной, никогда больше не плачь. Лучше подумай, как удержаться верхом на необъезженных блохах, как запрячь в облака прекрасные твои химеры-хамелеоны, как преобразовать реальность в фигуры, одетые в радугу, укрытые розовыми видениями с распахнутыми и синими, словно глаза куропатки, крыльями. Клянусь на Теле и на Крови, Чернильнице и Печати, Книге и Мече, Рубище и Злате, Звуке и Цвете, если ты ещё раз забредёшь в сию элегическую лачугу, где евнухи подбирают уродин для тупоумных султанов, я прокляну тебя, буду рвать и метать, лишу тебя шалостей и любви, я…

Уф! Она уже скачет верхом на солнечном луче, размахивая Десятком рассказов, который вспыхивает, подобно северному сиянию! Она играет в его волнах и переливах и мчится против всякого смысла, приличий и течений, так решительно и так высоко, что надобны очень-очень длинные перья, дабы познать её и угнаться за её хвостом сирены с серебряными чешуйками, трепещущими среди хитросплетений нового смеха. Господи Боже! Да она резвится, точно сотня школяров в зарослях малины после вечерней молитвы. К чёрту учителей! Десяток закончен! Хватит работать! Ко мне, друзья мои!