Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Вы были в Швейцарии? — спросил он небрежно, желая перевести разговор на более невинный предмет.

Когда из разговора с Суровцовым граф Ховен убедился, что Европа была ему известна лучше, чем самому графу, и кстати узнал, что Суровцов был профессор университета, он стал относиться к нему с гораздо большим вниманием. Даже резкость его выражений и неприличную привычку спорить он объяснил себе угловатостью учёных и не поставил их Суровцову в особенное преступление.

Но всё-таки граф чувствовал себя вне своего круга и потому раскланялся с Обуховыми раньше, чем обыкновенно. Суровцов оставался нарочно до его ухода, чтобы исполнить поручение Нади. Он понимал всю бесплодность этого порученья, зная светски вылощенную точку зрения Лиды на жизнь и чувствуя за собою так мало прав на вмешательство в её дело. Однако он пересилил своё малодушие и решился высказать всё Лиде.

«Какое мне дело до её точек зрения, до того, как она объяснит себе мои слова? — говорил он сам себе, собираясь приступить к разговору. — Пускай она останется в убеждении, что я не галантен, что я невежа, что я берусь не за своё дело. Что мне во мнении этой пустой и слепой девочки? Мы прежде всего люди, а не гости, не кавалеры. Дело идёт о спасенье девушки, которая сама не видит своей гибели. Всякий прохожий обязан предостеречь её, знаком ли он с нею или не был представлен ей в гостиной. Я её сосед и приятель, в некотором смысле; как же могу я не сказать? Надя правдивее и чище всех нас; душа её не испорчена ни одним пятнышком, и она говорит смело то, что ей кажется нужным. Она поручила мне сказать, значит, в этом не будет никакой ошибки, никакого ложного положения. Не стоит и медного гроша то знакомство и то общество, в котором считается неприличным попытаться спасти человека. Я буду верен своему долгу, а там как себе хотят! Обижайтесь или не обижайтесь, мне всё равно».

— Я имею к вам поручение от Надежды Трофимовны, — сказал Суровцов Лиде после нескольких минут молчания, которые Лида не думала нарушать в расчёте, что этим скорее выживет Суровцова. Татьяна Сергеевна вышла в это время чем-то распорядиться.

— От Нади? У вас есть записка? — спросила Лида без большого увлечения.

— Записки к вам нет, она мне пишет. Она просила меня узнать, правда ли, что вы выходите замуж за Овчинникова? — спросил Суровцов, спокойно глядя в глаза Лиды.

Лида вся вспыхнула от гнева и смущения и быстро отделилась от спинки кресла, в котором небрежно развалилась.

— Она вас просит узнать об этом? — сказала она, запинаясь от волнения. — Почему это её так интересует?

— Надежду Трофимовну? Мне помнится, вы с ней родные и отчасти подруги.

— Да, да, конечно. Но она могла бы написать мне об этом прямо. Почему она предполагает, что я должна быть особенно откровенна с вами? Это её личная точка зрения, которой я не понимаю, — ядовито заметила Лида, надавив на слове «личная».

— Помилуйте, что ж тут за хитрости! Всякий понимает, что если девушка выходит замуж, то она не станет этого скрывать, а не выходит, тоже скрывать не станет. Разве это какой грех?

— Ну да, я выхожу за Овчинникова, скажите это Наде… что ж из этого — сказал сердито Лида.

— Да из этого выйдет мало хорошего, Лидия Николаевна, — серьёзно сказал Суровцов, пристально глядя на Лиду.

— Вот как! — ответила Лида, усиливаясь насмешливо улыбнуться. — Надя поручила вам настращать меня. Я должна сказать вам, Анатолий Николаевич, что в подобных делах советуюсь только с мамой и не нуждаюсь ни в чьих других советах.

— Да ведь советы сами по себе вреда не принесут, Лидия Николаевна. Самое плохое, что их выслушаешь и махнёшь рукой. А иногда совет может раскрыть глаза на такие вещи, которых мы не подозреваем.

— Мне очень приятно слышать от вас это поучение, — холодно сказала Лида, — но что касается моей личной судьбы, то я желала бы избавить вас от труда заниматься ею. Я вас прошу передать Наде, что я выхожу замуж за Николая Дмитриевича, и если можно, прекратить разговор об этом предмете.

— Послушайте, Лидия Николаевна, я не из числа тех любезников, которые рисуются перед вами галстучками и фраками, — серьёзно сказал Суровцов. — Поэтому и вы забудьте на минуту о том, что мы в гостиной. что я кавалер, а вы божество крутогорских балов. Мы знаем друг друга довольно хорошо и в довольно обыденной обстановке. Я человек совсем простой, дайте же мне сказать вам по-человечески, без всяких крутогорских выдумок то, что меня заставляет вам сказать моя совесть.

Лида гневно, но совершенно растерянно смотрела на Суровцова, снова откинувшись в кресло и чувствуя, что она будет вынуждена выслушать сейчас что-то тяжёлое.

— Танцы ведь когда-нибудь кончатся, Лидия Николаевна, а жизнь придётся век жить, — продолжал Суровцов строгим авторитетным тоном. который заметно стал действовать на Лиду. — Вы девушка умная и сообразительная, даром что молода. Зачем вам продавать себя?

— Я никому не продавалась… не смейте оскорблять меня, — прошептала Лида вздрогнувшими побелевшими губками. Глаза её быстро наполнились слезами бессильного гнева, но она словно не смела остановить Суровцова.

— Вам нужно богатство. Я это знаю, — говорил всё увереннее и твёрже Суровцов. — Вам действительно невозможно выйти за бедного. Вы воспитаны так несчастно. У вас отняты все силы и привито столько слабостей. Этого не поправишь теперь. Но разве мало вполне порядочных богатых людей? У вас выбор широк. Вы нравитесь мужчинам неотразимо. Вы так блестящи, так увлекательны. — У Лиды вырвался облегчённых вздох, и она несколько спокойнее стала слушать убийственные речи Суровцова. — Искателей у вас, наверное, много. Посоветуйтесь с своим сердцем, не обманывайте его. Ведь обмануть можно на один день, а на целую жизнь обмануть нельзя. Овчинников вам не нравится, он не может вам нравиться… Если он теперь ещё не противен вам, то он будет противен вам очень скоро… Попомните моё слово.

— Я не верю ни в какие пророчества, — с трудом выговорила Лида. — И удивляюсь вашей дерзости…

— Помилуйте, тут дело вовсе не о дерзости, и не о любезничанье… Из-за чего буду я говорить дерзости? Ребёнок я, что ли? Вы, кажется, знаете меня настолько. Дело идёт о всей вашей жизни, а не о форме моих слов, какова бы она ни была. Овчинников глуп, гадок, вы это хорошо знаете. Разве есть на свете женщина, которой он может понравиться? А у вас столько изящного вкуса, столько живых потребностей…

— По крайней мере не смейте оскорблять тех, кто не может отвечать вам! — со слезами произнесла Лида. — Вы можете забыть, что вы в гостиной, но не должны забывать, что вы говорите с девушкой… о том… кого она избрала… Вы должны пощадить её самолюбие… если приличия для вас не существует.

— Право, Лидия Николаевна, я говорю не для оскорбленья, а чтобы яснее высказать свою мысль, — возразил Суровцов более мягким голосом. — Успокойтесь, пожалуйста; я решительно не охотник ругаться, даже и на дворе, не только в гостиной. И если я немного резко отозвался об Овчинникове, то потому, что не хотел ослаблять своего приговора. Он действительно очень плох головою… Вы, я думаю, сами заметили это давно. И характер его пустой, и привычки очень дурные, для семейной жизни положительно невозможные. Наконец, он просто развалина…

— Вы всё кончили? — сухо спросила Лида. Сердце её было раздавлено, грудь надрывалась сдержанными рыданиями.

— Что ж ещё больше? — сказал в раздумье Суровцов. — Человек должен пособлять человеку. Вы идёте, зажмурясь, в пропасть, я это вижу; должен ли я взять вас за руку и остановить? Как вы думаете?

— О, я такая дурочка, что ничего не могу думать. Вы великий учёный и философ. Вы уж думайте за нас за всех.

— Да, признаюсь, есть над чем философствовать, — говорил словно сам себе Суровцов, грустно покачивая головою. — Последний работник ищёт себе в подруги жизни свежую силу. Он дозволяет себе роскошь красивой молодой жены, не имея обеспеченного куска, не имея угла, где спать… А мы, с нашими барскими хоромами, с нашими каретами, щеголяющие в бархате и кружевах, — мы требуем изящества и роскоши во всём, кроме своей жены, кроме своего мужа. Были бы обои красивы, была бы мебель обита свежим, а что с нами на всю жизнь соединяется какой-нибудь урод с идиотским мозгом — это что за беда! За грязную тряпку не схватимся рукою, как можно! А отдать всю себя, своё тело, свою душу в законную власть какой-нибудь физической и нравственной гадине — это другое дело. Под фраком ничего не видно…

— Анатолий Николаевич! Оставите ли вы меня? За что вы меня мучите? — разразилась слезами Лида. — Кто дал вам право мучить меня? Разве вы мне отец, разве вы мне брат? Ваши укоры бесполезны теперь! Вчера я дала слово…

— А! вы уж дали слово…

— Да… я дала слово… и об этом знает весь город. Предупреждали бы раньше.