Чернозёмные поля - Евгений Марков

Заснула Лида поздно утром, когда стали звонить к ранней обедне и начали греметь по мостовой первые бочки водовозов. Но и во сне она видела всё то же, думала о том же и так же металась. Её насилу разбудили в одиннадцать часов, усталую и капризную.

С Лидой ещё ни разу не случалось, чтобы она не принимала утром. Но в этот день Лида решительно объявила, что она нездорова, что ей нужно подучить роль, и что она не оденется до обеда. Не умываясь и не расчёсываясь, она завернулась в тёплый широкий капотик, забралась с ногами в глубокое мягкое кресло и до пяти часов просидела за французским романом, не говоря ни слова ни с Татьяной Сергеевной, ни с m-lle Трюше. Зато Лида выпила две чашки крепкого шоколаду, что немало удивило Татьяну Сергеевну. Добрая старушка приписывала расстройство Лиды важному решению, принятому вчера, и благодарила Бога за счастливый исход своего заветного плана.

Нарежный явился целым часом раньше, чем его ждала Лида. Татьяна Сергеевна ещё отдыхала, по обычаю, после обеда, хотя лампы давно были зажжены. Он прошёл прямо в жёлтую диванную, где висевшая с потолка хрустальная палевая лилия разливала матовый фантастический свет, не доходивший до тёмных углов. Он приказал доложить о себе Лидии Николаевне, а сам ходил большими шагами по ковру, с серьёзною решимостью обвинённого, явившегося для выслушивания приговора. Он порывисто щипал пух пробивающихся усиков и отчаянно ерошил лоснящиеся волнистые волоса, что-то ворча себе под нос.

Лида вошла в диванную так тихо, что Нарежный заметил её уже тогда, когда она стояла с безмолвно вопросительным взглядом посреди комнаты. Ей пришла фантазия одеться к вечеру во всё чёрное. Её льняные волосы были распущены назад, как у маленьких девочек, и обильными волнами сбегали по плечам, резко выделяя своё бледное золото на глубоко сверкающей черноте бархатной кофточки. Никогда лицо Лиды не выражало столько внутренней жизни, как теперь, после тревожного дня, после ночи глубоких сердечных волнений. Лёгкая синева бессонницы отделяла её глаза, влажные и полные затаённой думы. Детский румянец и детская полнота щёк несколько поблёкнули, но зато тем осмысленнее смотрел слегка запёкшийся ротик Лиды. Вся фигура Лиды дышала соблазном и страстью, как никогда ещё не видел её бедный юноша.

— Вы позволили мне прийти к вам в последний раз, Лидия Николаевна, — начал Нарежный, не спуская с Лиды изумлённых глаз. — Я оскорбил вас… Но я не желал вас оскорблять, видит Бог… Лидия Николаевна. — Лида смотрела на него молча и строго. — Я… ей-богу, я не знаю, что со мною делается, — продолжал Нарежный, с азартом размахивая руками. — Я сам себе не рад! Чёрт знает, что такое… Мне ещё никогда не приходилось так скверно, Лидия Николаевна. Даже на выпускном экзамене. Даже когда меня секли в корпусе. Не сердитесь на меня, ради Бога; стòит ли на меня сердиться, посудите сами. Ведь если бы я нарочно… Я бы и душою рад… Да что ж делать? Я и сам знаю, что нехорошо, что это неприлично, глупо, что это должно казаться вам обидным… Но, честное слово, это случилось само собою. Я сам не ожидал. Я и не подозревал ничего, когда предложил вам кататься. А тут вдруг — хлоп! этакая оказия… Вы, может быть, не поверите, а, ей-богу, я себя за волосы таскал, когда возвратился домой. Я знаю, что стòит… ведь это ещё хорошо, что вы добрая, что вы позволили мне прийти к вам оправдаться, посмотреть на вас ещё разок. Разве я могу жить без вас, не видеть вас?

Бедный юноша дрожал, как в лихорадке, стоя перед Лидою, и с самым нежным вниманием пристыл глазами к её воспалённым глазам.

— Вы хотите, чтобы я раскаялась в своей доброте, — холодно сказала Лида, чьё сердце обливалось счастьем и которой хотелось прыгнуть не шею милому юноше. — Вместо того, чтобы извиняться в неслыханной дерзости, которую вы позволили себе сделать, которую никто бы, кроме меня. не простил вам, вы вдруг осмеливаетесь повторять те же глупости.

— Нет, уж извините меня, Лидия Николаевна! — в отчаянии произнёс Нарежный, путая свои чёрные вихры. — Это бог знает, что такое! Какое же тут оскорбленье? Конечно, я не имел права делать то, что случилось вчера: в этом я сознаюсь и прошу вашего прощенья. Но ведь нельзя же до такой степени простирать свой деспотизм. Это беспощадно… это… это невыносима. Я желаю покориться вам… Но я не могу… я возмущаюсь… Чем же я виноват, что я не в силах переносить вашего вида, что меня в лихорадку бросает, в жар, в холод от ваших глазок; нынче они особенно убийственны. Затем у вас такой ротик, на который смотреть нельзя… Я вот пришёл к вам трезвый, хладнокровный, а теперь стал сумасшедшим. У меня голова кверху ногами стала… У меня искры пробегают… Вы виноваты в этом , а не не я… Вы не смеете, не должны быть такой красавицей… Потому, что вы понапрасну мучаете нас, ей-богу, вы делаете преступленье. Я… я положительно взбунтуюсь против вас. Моя гордость, моё самолюбие оскорбляются. Мы такие же люди, как и вы. Я тоже молод. Тоже не урод. Я не глупее вас, я учился больше вашего, я всё могу сделать — и железную дорогу провести, и мост построить, и дом… И вдруг вы меня обращаете в дурачка, безумца… Можете водить за собою, как собачку на верёвочке, куда хотите и сколько хотите. Кто дал вам это право на деспотизм? Это вопиющая несправедливость природы, и я громко протестую против неё!

Лида едва имела сил, чтобы удержаться от неистового взрыва хохота. Её бесконечно забавляло и бесконечно льстило её самолюбию кадетская горячность Нарежного. Но она всё-таки овладела собою, и ласково улыбнувшись, сказала ему:

— Видите, я права, что запретила вам являться ко мне. Я спасаю вашу гордость и ваше спокойствие, только, во всяком случае, не кричите так: вы разбудите maman, которая ещё отдыхает, и напугаете нашу англичанку, нервы которой очень расстроены.

— О, так вы простили меня! Я по голосу вижу, что вы меня простили, совсем простили! — с радостной улыбкой прошептал Нарежный. — Я буду шептать так тихо, что никто не услышит, кроме вас, Лидия Николаевна… кроме тебя, моя Лидочка, моя радость!

Лида не успела произнести ни слова, как уже была в объятиях Нарежного. Он почти сломал её надвое эти резким кадетским объятием и осыпал безумными поцелуями её глаза, её губы, её грудь и плечи. Лида не могла двинуться, потому что скорее лежала на руках Нарежного, чем стояла на своих ногах.

— Нет… ты обманываешь меня… ты не сердишься… ты не можешь сердиться… мой Лидок, Лидочка моя, жизнь моя! — шептал совсем угорелый Нарежный. — Разве сердятся на то, что любят? Разве любить грез: Для чего же мы молоды? Для чего красота твоя? Я был сумасшедший, я был дурак, что просил у тебя прощенья за свою любовь… Я должен носиться с нею, гордиться ею, а не таить, как краденое… Я с колокольни закричу, что люблю тебя, всем объявлю и тебе, и твоей матери, и всему свету! Пусть всё погибнет для меня, если погибнет твоя любовь… Мне ничего другого не нужно.

— Безумный! Пустите меня! Не смейте, — вырывалась испуганная Лида. — Я сама виновата, что вы оскорбляете меня второй раз. Идите прочь от меня.

Нарежный выпустил Лиду из рук и упал на колени, крепко схватив её ноги.

—Не сердись на меня, Лида! Что я сделал тебе? Как же иначе выразить тебе мою любовь? Я предлагаю тебе всего себя. Навсегда… Я знаю, мы будем счастливы. Я буду работать, у нас всё будет… Моя карьера только начинается. Я до всего дойду. Только будь со мною, Лида. Много ли нам нужно вдвоём? Ведь всё равно ты выйдешь замуж? Чем же я хуже другого? Я ей-богу не хуже твоих Протасьевых, Овчинниковых, Прохоровых. Я молодой. Со мною будет тебе веселее. Я и добрее их, Лида, гораздо добрее… У меня всё начистоту… Я не умею хитрить и притворяться, как они. А деньги у меня будут. Сколько нужно, столько и будет. Разве я не наживу, Лида? Мне обещали прибавить жалованье. Главный инженер сам говорил. У меня и квартира большая, и две лошади есть. — Он припал к ногам Лиды и страстно целовал их. — Лидочка моя, Лидочек мой, будь моею, не выходи ни за кого. Мы будем счастливы!

— Вы ребёнок, я не могу на вас сердиться, — прошептала Лида, оправляясь немного от бесцеремонных объятий. — Если бы я считала вас за взрослого человека, вам бы не прошло это даром. Но на вас я смотрю, как на повесу-кадета. Уйдите сейчас. Я слышу, maman идёт. Лучше, чтобы она не видала вас.

— Скажите мне, что вы любите меня хоть немножко, и я уйду покорный, счастливый, — умолял Нарежный, ловя руки Лиды.

Лиде было очень жалко его. Душа её просилась сказать ему что-нибудь хорошее и ласковое; но воспоминание вчерашнего вечера, как капли осеннего дождя, отрезвили её.

— Вставайте же, неисправимый шалун, — торопила она Нарежного. — Не понимаю, за что я так добра к вам. Я сама балую вас.

— Поцелуйте меня, Лида, поцелуйте меня один раз на прощанье, — страстно упрашивал Нарежный. — Разве моя любовь не стòит одного поцелуя?

Лида в нерешимости смотрела на него, ничего не отвечая. Он был так хорош с своими чёрными волосами, всклокоченными, как у ребёнка, с умоляющими глазами, полными наивной юношеской веры. Лида уже целовала его в своих тревожных мечтаниях; Лида уже близко сроднилась с ним за эту одну мучительную и сладострастную ночь. Отчего не поцеловать ей теперь? Она же звала его сердцем. Вот он пришёл. Не тень, не мысль — а сам он, живой.