Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Господин Овчинников, между нами вчера было недоразумение. Я очень досадую на это. Если бы я знал…

— Да. Вы слишком погорячились, — с расплывшеюся улыбкою отвечал ему Овчинников. — Мы все были вчера немного dans les vignes du seigneur… Мне это тем неприятнее, что я всегда чувствовал к вам…

— Позвольте, не в этом дело! — резко перебил Нарежный. — Я досадую не на то, что сказал вам. Вовсе нет. То, что я сказал, я всегда готов повторить при ком угодно. Я досадую, что не знал вчера о вашей помолвке! Я думал, что вы хвастаетесь. В этом прошу вас извинить меня. Я ошибся.

— Я охотно извиняю вас, Нарежный. Мы с вами всегда были приятелями, — начал было Овчинников, но Нарежный тотчас перебил его, хмурясь и ероша волосы:

— Вот что, господин Овчинников. Я человек откровенный и всегда готов осознать свою ошибку. Но не думайте, чтобы я явился к сам только с извинением. У меня есть к вам серьёзное дело. Можно нам на несколько минут в кабинет?

Они вошли и притворили двери. Овчинников с тревожным чувством подозрения молча смотрел на возбуждённое лицо инженера. Тот шумно опрокинулся в кресло и долго ерошил рукою волосы, метая искромётные взгляды в пустоту.

— Вы женитесь на Лиде Обуховой? Она дала вам слово? — спросил он наконец.

— Да, да… женюсь… Она дала мне слово… Я ж говорил вам вчера, — нерешительно проговорил Овчинников, не понимавший, с какою целью Нарежный опять заводит неприятный ему разговор.

— Вчера я не верил, нынче я убедился, что вы говорили правду. — со вздохом сообщил Нарежный.

— Я всегда говорю правду, и жалею, что вам это не было известно, — заметил Овчинников.

— Лида дала вам слово, это так, — говорил между тем Нарежный, немилосердно теребя свой чуб и не обращая внимания на возражение Овчинникова. — Но Лида вас не любит, я должен сказать вам это. Её продаёт вам мать. Лида может сделаться вашею женою, но любить вас никогда не может, никогда! Она любит другого.

— Господин Нарежный! — вскочил вне себя Овчинников. — Вчера вам угодно было оскорблять меня в клубе, теперь вы приехали продолжать ваши оскорбления в моём собственном доме. Я не потерплю этого! Я прошу вас сейчас же оставить мой кабинет, или я позвоню людей. Я был вправе ожидать от вас извинений, и вдруг вместо всяких извинений…

— Послушайте, господин Овчинников, — мрачно хмурился Нарежный, — пожалуйста, не давайте себе труда стращать меня. Предупреждаю вас, я не боюсь никого и ничего. В моём теперешнем настроении духа я готов сам искать скандала. Но будете ли вы этим довольны, не знаю. Не лучше ли вам кончить мирно? Ведь никто нас не слышит. Уступите мне Лиду, откажитесь от неё. Вот зачем приехал я к вам.

— Вы сумасшедший! Вы налезаете на дерзости, на сцены! Я прекращаю с вами всякий разговор и прошу вас немедленно оставить меня! — в бессильном негодовании кипятился Овчинников, которому смутно мерещилась вчерашняя тяжёлая перспектива.

— Лида любит меня, объявляю вам! — вскрикнул Нарежный. вскакивая с кресла. — Я люблю её и не отдам её никому. Я отниму Лиду у вас из-под венца, если её повезут под венец; я вырву Лиду из вашей спальни, если вы сделаете её своей женой. Вы женитесь насилием, вы соблазнили её гнусную мать своим богатством, а против насилия всякое насилие законно. Отдавайте волею, всё равно я возьму её. Если вы честный человек, вы не осмелитесь жениться на ней. Лида ещё ничего не понимает, но вы должны понимать. Разве ей нужен такой муж? Разве не подло жениться на такой чистой и прелестной девушке такому, как вы?

— Вон! — закричал Овчинников, побелев, как мел, и забыв все свои страхи. — Афанасий! Люди!

Он звонил, что было силы, в колокольчик, отшатнувшись из предосторожности за большое кресло.

— Вы подлец, вы вор! — говорил ему Нарежный, уже схватившись за ручку двери. — Если бы мне было не отвратительно прикоснуться к вам, я бы опозорил вас при ваших лакеях. Но с вас довольно и этого… Вот вам! — Он неожиданным движением вырвал из руки Овчинникова потухшую сигару и швырнул её прямо ему в лицо. — Стреляться завтра! Если вы струсите, я дам вам пощёчину в клубе! — прошептал Нарежный, который дрожал теперь всем телом и не знал, чем бы ещё оскорбить ненавистного человека. — Один из нас должен умереть, помните это. Выбора нет.

Он сильно оттолкнул оторопевшего камердинера, появившегося у двери, и вышел вон.

Овчинников хотел приказать что-то Афанасию, но язык не шевелился, и голова кружилась.

— Дай воды! — наконец прошептал он, опускаясь в бессилии на кресло.

Весть о дуэли Овчинникова с Нарежным пронеслась по городу почти одновременно с их ссорою. Полковой адъютант был выбран секундантом Овчинникова и уже через час после ухода Нарежного уговорился с ним выехать в тот же вечер к пустому зданию конского бега, за городским выгоном. У Овчинникова не было пистолетов и он ездил разыскивать их по всему городу, везде трубя о предстоящей дуэли. Демид Петрович пришёл в неописанный ужас, когда его потребовали к племяннику подписать наскоро составленное духовное завещание и принять необходимые документы. Он разругал его без всякой церемонии, но, убедясь, что Овчинников не посмеет отказаться от дуэли, выскочил вон, ничего не подписывая и ничего не слушая. Он велел гнать лошадей марш-маршем прежде всего к Татьяне Сергеевне. Татьяна Сергеевна упала в обморок при первом слове о дуэли. Лида разрыдалась. Демид Петрович насилу мог уговорить их сейчас же вместе с ним ехать к губернатору, который, по его словам, один мог предупредить кровопролитие. Татьяна Сергеевна в чём была бросилась в карету и заплаканная, взволнованная явилась к своему старому приятелю. Меры были приняты сейчас же. Один курьер привёз полицмейстера, другой — воинского начальника. Даны были самые грозные инструкции, и Демид Петрович заехал пообедать к Овчинникову уже с спокойным сердцем, и даже слегка подсмеиваясь, выслушал его малодушные причитания.

— Ну что ж, и поделом! Не затевай вздора! — говорил он ему вместо ободрения. — Не равняйся с каждым сорванцом. Тому ведь всё равно. Ему ли пулю в лоб всадят, он ли тебе… Что ему? Ты — совсем другое дело: у тебя большие дела, большие обязанности, ты главный представитель старого дворянского рода, почти семьянин, наконец, ведь всё-таки ты некоторым образом связан с девушкою. Тебе нельзя поступать как какому-нибудь буршу.

Как ни недалёк был Овчинников, однако и он догадался по внезапно успокоившему тону дяди, что тот как-нибудь уладил дело. Овчинников желал этого всей душой и в последние часы даже сильнейшим образом рассчитывал на это. Но он боялся, чтобы дядя как-нибудь не оборвался в расчётах, и чтобы завтра не пришлось бы приступить к этому же при гораздо худших условиях. Демид Петрович вызвался провожать племянника на конский бег и дорогою сообщил ему, что он не допустит безумного кровопролития и уже принял свои меры. Когда Овчинников подъехал к зданию бега, он ещё издали заметил толпу и шум. Полицмейстер с несколькими жандармами и посторонними свидетелями арестовал Нарежного и его секунданта.

— Ну, видишь? Куда ж тут ехать? — объяснил, улыбаясь, Каншин. — Прикажи поворачивать домой. А то чего доброго и нас с тобой арестуют. Пускай теперь дожидается тебя на гауптвахте!

Он мигнул кучеру, и санки быстро повернулись опять на лёд.

Горько и неутешно плакала Лида, припав лицом к подушкам постели, когда узнала, чем кончилась дуэль. Нарежный семь дней просидел на гауптвахте, ожидая ответа своего начальства, которому была послана телеграмма от губернатора. Через семь дней пришёл приказ о переводе Нарежного на другую дорогу, за несколько сот вёрст от Крутогорска. Инженеры хотели сделать ему прощальный товарищеский обед, но этого обеда не допустили, а препроводили Нарежного прямо с гауптвахты в сопровождении жандарма до границы губернии, отобрав у него подписку в том, что он не возвратится самовольно в Крутогорск. Лида не могла простить себе своей ветрености. Она знала, что всему виною была одна она. Зачем она позволила Нарежному целовать себя, говорить ей о своей любви, зачем она сама поцеловала его? Она должна была прямо объявить ему, что она невеста другого, что она не хочет и не может слушать ничего более. Но когда Лида, укоряя себя, вспомнила сцены последних свиданий с Нарежным, ей представлялось, что во всей её жизни не было другой минуты такого сердечного блаженства. Каждый жест и слово молодого инженера, все черты его одушевлённого лица стояли перед нею, не стираясь, словно живые. Нет, она плохо раскаивается в своих грехах. Она готова опять, сейчас же, повторить и свои слова, и свои поцелуи. Никогда Овчинников не казался Лиде таким отвратительным, бездушным пошляком, как теперь, когда он безропотно перенёс оскорбления соперника и прибегнул к помощи начальства, чтобы спастись от дуэли. Никогда не рисовался ей в таких геройских, рыцарских красках отважный юноша, пострадавший за свою безумную любовь к ней. Если бы ещё вчера Лида спросила себя, любит ли она Нарежного, она долго бы размышляла, прежде чем пришла к решительному выводу. Но теперь в её сердце всё было кончено, всё было уяснено. Ей казалось, что она любит Нарежного долго и страстно, что они любила всегда его. Её теперь удивляло, как мало высказалась она ему, как мало наслаждалась своим счастием. Она упрекала себя в неблагодарности. в бессердечности. Она желала искупить чем только можно свою вину; ей хотелось принести жертву, рискнуть чем-нибудь важным и дорогим. У неё захватывало дух от этого опьяняющего желания, и нетерпение мучило её. Она была убеждена сердцем, что это так не кончится, что что-то готовится впереди, что Нарежный не расстанется с нею так просто и так скоро. Овчинникова она принимала с каким-то раздражительным невниманием. Она не находила в себе сил восстать против совершившегося, разрушить то. что приготовлялось так давно и что ей самой было необходимо в разных отношениях. Но она мстила своему будущему владыке каждым словом, каждым взглядом. Она радовалась его позору и его неудаче. Овчинникова не осмеливался объясниться с нею прямо касательно Нарежного, но объяснился зато довольно бесцеремонно с Татьяной Сергеевной. Бедная генеральша употребила всё своё институтское красноречие, чтобы разгладить морщины на челе будущего зятя и изгнать из его сердца мрачные подозрения. Но он не смела намекнуть Лиде об этом разговоре и умоляла Овчинникова не давать Лиде даже повода думать, что он подозревает её в чём-нибудь.