Чернозёмные поля - Евгений Марков

Когда Суровцов в десять часов вечера вошёл в кабинет Прохорова, компания была в полном сборе; комнаты были ярко освещены многочисленными лампами и казались ещё блестящее. Некоторые из гостей лежали на креслах, читая кто газету, кто журнал, не обращая ни на кого внимания. Тут были товарищи прокурора, члены суда, адвокаты и разный молодой люд, наезжавший из Петербурга и служивший Крутогорску в разнообразных званиях за конторками нотариусов, банков, страховых обществ, железных дорог и прочих учреждений нового времени, требующих более модной выкройки и более крупных жалований, чем осуждённые институты невежественной старины, вроде губернского правления. Было и несколько человек из местных: молодые помещики, хорошо знавшие Петербург и заграницу, и два шишовца, знакомые Суровцову — Протасьев и Зыков.

— А, и он к нам, неисправимый плантатор! — сказал Прохоров, процеживая сквозь свои белые зубы вялую улыбку, которую он считал дружелюбною. — Прикажи себе чаю, если не пил. Садись к нам в кружок. Мы тут завели длинную материю. Чаю с вином, ромом, или рому с чаем, чего хочешь? Господа, это Суровцов, мой коллега по университету, ci-devant профессор, не помню уж, какой мудрости, эмбриологии там, тератологии, вообще какой-то логии. А ныне… ныне помеха чернозёмных полей богохранимого Шишовского уезда. Ведь ты шишовец, кажется?

Суровцов подтвердил, что он шишовец, хотя об этом давно хорошо было известно не только Прохорову, так часто посещавшему Шишовский уезд, но и всем его гостям, никогда не встречавшим Суровцова.

— Итак, шишовский плантатор, извольте принять участие в нашем нечестивом совещании. Против твоих любимых принципов веду спор. Он, господа, даром что не адвокат, дебатёр жестокий! С ним нужно востро ухо держать. А убеждения — кисло-сладко-пресно-благонамеренный либерал, — с приятельским смехом закончил Прохоров. — Ведь так я определил, Суровцов, признайся вправду?

— Совершенно так, — отвечал с равнодушной улыбкой Суровцов, приступая к чаю.

— Да, так вот вы меня перебили, — продолжал худой господин высокого роста, с угловатой лысой головою, тёмными очками и огненно-рыжею бородою, жёсткою, как грива. Он стоял перед группой мужчин, лежавших с ногами на диване, держа в одной руке недопитый стакан холодного чаю, а другой рукою ежеминутно отряхая на блюдце пепел сигары, которую он порывисто курил в промежутках речи. — Я ведь стал на их точку зрения, на точку зрения рта и брюха, которая ещё не доработалась до тонкостей психии. Возьмите всю нашу историю: разве она шла не тем же путём? Сильнейшие завладели слабейшими в средние века, сильнейший из сильнейших, в свою очередь, завладел всеми; капитал в союзе с умственным трудом нашёл невыгодным для себя этот уклад жизни, и он разбил его; он не пожалел ни легенд, ни привычек, ни суеверий. Пожёг замки, потоптал гербы, срубил великие головы. Почему же теперь с денежным феодализмом, с монархизмом ума не сделать того же самого, что они когда-то сделали с своими утеснителями? Ведь этого требует простая логика. Нехорошо — ищи хорошего, вот принцип жизни, основа прогресса, евангельское: толцыте и отверзется!

Огненная борода в необыкновенно тонком и отлично вымытом белье, одетая по тому фасону, который не покоробил бы самого щепетильного хозяина столичной гостиной, говорила свой монолог резко и страстно, изредка прохаживаясь по комнате с задумчивым видом, что не мешало ей исподлобья взбрасывать взгляд на огромное зеркало, в котором она могла любоваться и благородным гневом своих нахмуренных очей, и строгим приличием своего пиджака. По-видимому, эти потайные наблюдения над эффектом собственной фигуры немало поддерживали в огненной бороде её грозный пафос.

— Однако постойте, — перебил его один из лежавших господ, представлявший крайнюю противоположность с республиканскою резкостью линий и цветов в угловатой особе оратора. — Вы говорите с их точки. Но ведь если это их точка, то наша точка не обязана быть их точкою. Если у стаи волков, рыскающих без приюта по морозу, точка зрения такова, чтобы завтракать каждый день нашими овцами и коровами, — надеюсь, мы не сочтём себя обязанными удовлетворять подобной точке зрения. Напротив того, всякий похвалит нас, если мы устроим хорошую ограду и крепкие затворы вокруг двора, где сохраняется наш скот. Я не интересуюсь вашими метафизическими положениями, я хочу держаться исключительно практического взгляда, который я один признаю: мне нет дела — вправе они или не вправе, хоть я и юрист, — с насмешливой улыбкой говорил возражатель. — Я знаю, что я обязан, что я буду делать против подобных претензий, и с меня этого достаточно.

— Ну и прекрасно! Я это вполне одобряю! — подхватил рыжий оратор, осклабившись такою широкою и хищническою улыбкою, что, казалось, в его пасти засверкало вдвое больше зубов, чем бывает у людей; даже синие очки его при этом засверкали злобною радостью, подпрыгнув на худых скулах. — Я именно проповедую девиз: лучше самому бить, чем быть биту. Voilà le not. Это-то и говорит теперь труд. И его нельзя не оправдать.

— Но мне кажется, вы придаёте слишком насильственный характер стремлениям этого класса, — робко вмешался молодой Зыков, чья крошечная меланхолическая фигурка в поношенном пальто старого фасона пятном выделялась среди свежих костюмов и самодовольных физиономий компании. Он сидел на стуле в неразвязной позе, в то время как вся остальная компания бесцеремонно валялась, качалась и опрокидывалась. — Экономические отношения — вот вся суть дела, по-моему.

— Да, — перебил рыжий оракул, торопливо глотая чай и ещё торопливее накачивая себя залпами сигарного дыма, словно он смотрел на себя, как на локомотив, нуждающийся в постоянном и энергическом топливе. — Конечно, экономические отношения — это первое. — Его голос слегка задрожал от досады, что публика может заподозрить его в таком серьёзном упущении. — Кто ж этого не знает? Об этом я не считал нужным и упоминать. Cela va sans dire. Но ведь экономические отношения основаны на многом другом. Одно с другим вяжется. Тронь одно — и всё трещит. Оттого и одно трудно взять; немцы говорят «жди, не терпи», да ведь это хорошо немцу. Немец даже женихом бывает по десяти лет. Француз, по-моему, лучше, решительнее, благороднее; он долго не вытерпит; не может таять по золотникам! Нынче влюбился, завтра обольстил, если жениться нельзя. Таков он и в истории; он больше верит в штык, чем в Шульце из Делича; схватился за штык, навёл пушку — отними, если можешь! Ну, отняли — ваше счастье. Не отняли — было бы наше. Коротко и ясно. Люблю такую чистоту мысли.

Рыжий оратор был очень доволен удачным окончанием речи и лишний раз прошёлся мимо зеркала, интересуясь видеть себя в задумчивой позе и с сигарой во рту. Однако Зыков, несмотря на свою застенчивость, был цепок в спорах; он придвинулся стулом к дивану, против которого жестикулировал рыжий, и заметил ему решительно:

— Вы берёте исключительную минуту. По-моему, будущность трудящегося класса именно в этом «тихом деланьи», как выразился Гёте о природе; в сущности этот класс — всё человечество. Он велик и силён, как природа; его методы действия должны быть те же, что в природе. А ученье о катаклизмах в природе давно брошено. В него веруют только старики, остановившиеся в Кювье.

— Ещё бы, знаю, знаю, — тревожно вставил рыжий и с подозрением сверкнул глазами на публику сквозь синие стёкла.

— Бороться молча, настойчиво, непрерывно, всем, всегда и везде — вот в чём непобедимая сила! — одушевился Зыков. — Всякая сила состоит из бесконечно малых величин. Атомы, недоступные микроскопу, составляют организмы; невидимые глазом капли воды разрушают гранит. Чем менее внимания и опасений будет возбуждать против себя эта бесшумная работа, тем она будет непобедимее. Я в этом глубоко убеждён.

Рыжий оратор совершенно неожиданно натолкнулся на эту точку зрения. Он несколько мгновений пыхтел сигарою, потом поперхнулся намеренно и стал долго и громко сморкаться в платок, поспешно обдумывая опровержение.

— Хорошо, — сказал он далеко не прежним порывистым тоном. — Допустим, что это так. И вы думаете, что они дадут развиваться беспрепятственно этому вашему «тихому деланью», что они не поймут его значенья? Дудки, батюшка! Они тоже не дураки. Тоже сумеют бесшумно сработать такую штуку, что и податься будет некуда. Вы, я вижу, просто шульце-деличист? — обратился он внимательным тоном к Зыкову, на которого прежде не смотрел. Он ждал ответа, пристально уперев свои стеклянные четырёхугольные глаза в мешковатый наряд Зыкова.

— О нет, совершенно напротив, — всё более увлекался Зыков, почувствовавший себя в своей тарелке. — Я против Шульце. Я стою за борьбу. Но как средство борьбы я предпочитаю хроническое сопротивление отдельным битвам. Стихийную работу — работе героев.