Последняя обитель. Крым, 1920—1921 годы - Леонид Михайлович Абраменко

272. Болинский Игнат Иванович, полковник.

273. Бельский Михаил, писарь.

274. Богданов Александр Федорович, исправник.

275. Вашинек Михаил Александрович.

276. Ввальярди Рафаил Иванович, подпоручик.

277. Власов Иосиф Иванович, работник угрозыска.

278. Воробьев Степан Федорович, казак.

279. Григорьев Александр Сергеевич.

280. Гуно Лука Захарович.

281. Даровский Евгений Иванович, полковник.

282. Ершов Данила Иванович, прапорщик.

283. Заруцкий Василий Константинович, городовой.

284. Зубенко Николай Данилович.

285. Иванов Николай Петрович, чиновник.

286. Ивашенко Савелий Иванович, чиновник.

287. Кирпатин Михаил Васильевич, адвокат.

288. Кирьенко Дмитрий Павлович.

289. Китунин Андрей Андреевич.

290. Колишенко Иван Иосифович, подпоручик.

291. Котовский Александр Николаевич, капитан.

292. Кумори Михаил Константинович, стражник.

293. Куртик Павел Кириллович.

294. Люкат Фридрих Иосифович, писарь.

295. Миков Василий Александрович, мировой судья.

296. Моман Никифор Андреевич, прапорщик.

297. Орлов Николай Иванович, поручик.

298. Островский Николай Данилович.

299. Перфильев Василий Иванович, чиновник.

300. Потапов Федор Иванович.

301. Прилуцкий Леонид Васильевич, капитан.

302. Романенко Павел Федорович, чиновник.

303. Сахновский Василий Максимович, стражник.

304. Силич-Полянский Виктор Александрович.

305. Сниткин Ефим Павлович.

306. Степанов Александр Николаевич, полицейский.

307. Теодори Константин Георгиевич.

308. Удоденко Алексей Григорьевич, судебный пристав.

309. Фрелин Анатолий Иосифович, подпоручик.

310. Хомянин Михаил Яковлевич, прапорщик.

311. Циганов Борис Александрович, чиновник.

312. Циганов Ефим Александрович, чиновник.

313. Шальцов Степан Иванович, стражник.

314. Шляпов Владимир Иванович.

315. Яковлев Алексей Петрович, поручик.

Что же происходило во время расстрелов этой массы людей? Неужели ни у кого из красноармейцев не шевельнулось чувство жалости и сострадания к ним, молодым и старым, женщинам и солдатам, еще совсем мальчишкам? Скорее всего, нет. В их отравленных постоянной большевистской пропагандой о беспощадном истреблении «врагов трудового народа» душах преобладала лишь ненасытная жажда крови.

А как вели себя люди в свою последнюю минуту, с каким чувством они оставляли этот жестокий мир? Что было у каждого на душе и что заполняло их сознание перед неминуемой смертью, когда они видели пьяные, наглые и самодовольные физиономии палачей с красными звездами «освободителей» на островерхих башлыках? Вряд ли можно четко ответить на эти вопросы. Допустимо лишь предположить, что невероятный ужас овладел этими несчастными людьми, а вместе с ним пришло возмущение невиданным произволом. Каждый человек в свой последний миг от имени своих детей-сирот, родных и близких, знакомых и незнакомых, от имени предков и потомков обрушил на головы убийц и московских большевистских дирижеров смерти проклятия на все годы их презренного существования. Проклятая тому кровавому нашествию, что, как чума, расползлась по всей стране и теперь пришла в этот Богом хранимый благодатный край. Все свои боли и страдания, любовь и неприязнь, интересы, увлечения и заботы, знания и опыт, всю неповторимость своей личности и индивидуальный мир они взяли с собой в неведомую потустороннюю обитель. Они оставили живым разрывающую сердце память, «...и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части во веки ни в чем, что делается под солнцем»[715]. Для их близких и друзей закончилось обычное представление о величии человека, его священном праве на жизнь, неприкосновенность, реальную защиту его чести и достоинства. И если кто-то еще воспринимал кричащие лозунги большевиков о «народной власти», несущей свободу, справедливость и законность, то в период дикого разгула террора эти надежды померкли. Люди уже знали о массовых убийствах, а потому страх не покидал их. Ни у кого не было уверенности в завтрашнем дне, возможно, последнем для них на этой земле. В эти дни, казалось людям, сама природа возмущалась. Седыми стали кипарисы и самшит, а голые ветви персиковых и миндальных деревьев опустились к земле еще ниже и беспрерывно гнулись под остервенелым ветром. Бурлило и море, видя варварские деяния непрошеных гостей, и слезы тысяч сирот и вдов залили где-то просторы бывшей империи.

В отличие от восторженных стихов поэтов, очарованных ласковым морем, Евгений Баратынский еще в начале XIX века, как никто другой, передал в своих стихах всю глубину природного возмущения событиями земными:

«Чья неприязненная сила. 

Чья своевольна рука

Сгустила в тучи облака

И на краю небес ненастье зародила?

Кто возмущения природы чин

Горами влажными на землю гонит море?

Не тот ли злобный дух геенны властелин,

Что по вселенной разлил горе,

Что человека подчинил

Желаньям, немощи, страстям и разрушению

И на творенье ополчил

Все силы, данные творенью?

Земля трепещет перед ним...»[716]

Во всех городах Крыма в то время прекратилась всякая общественная жизнь, обычная жизнь людей. В условиях невиданного террора, холода и голода даже обычная улыбка воспринималась как элемент далекого и безвозвратного прошлого. Безысходность и тревога овладели Ялтой.

Очевидец последствий чекистского разгрома в Ялте Константин Паустовский в своей «Повести о жизни» довольно зримо описал картину поверженного города в один из зимних вечеров 1921 г.: «Я долго