Последняя обитель. Крым, 1920—1921 годы - Леонид Михайлович Абраменко

83. Стаматьев Харлампий Федорович, 1859 г. р., уроженец д. Николаевка, Елисаветградского уезда, подполковник.

84. Талаев Борис Андрианович, 1880 г. р., уроженец Симферопольского уезда, присяжный поверенный в Ялте.

85. Теплицкий Илья Мошкович, 1883 г. р., уроженец Николаева, Херсонской губернии, бухгалтер.

86. Тиньков. Юлиан Николаевич, 1864 г. р., уроженец Орла, писарь.

87. Третьяков Константин Николаевич, 1895 г. р., уроженец Мещерска, Калужской губернии, писарь, проживал в Новом Симеизе по Бахчисарайскому шоссе, 2.

88. Тупиков Арсений Федорович, 1895 г. р., уроженец и житель Ялты, инженер.

89. Федоров Сергей Петрович, 1865 г. р., уроженец Ярославля, Смоленской губернии, штаб-ротмистр.

90. Филиппов Алексей Иванович, 1889 г. р., уроженец д. Акулово, Клиновской волости, Подольского уезда, Московской губернии, пристав.

91. Хвостов Сергей Михайлович (дата рождения не указана), уроженец Ростова, банковский чиновник.

92. Цукер Леон Лазаревич, 1888 г. р., уроженец Варшавы, поляк, торговец.

93. Чернявский Георгий Георгиевич, уроженец Варшавы, прапорщик, дворянин, инженер.

94. Чечет Николай Николаевич, 1875 г. р., уроженец Житомира, делопроизводитель.

95. Читов Александр Иванович, 1892 г. р., уроженец Ялты, житель Ананьевского уезда, Херсонской губернии, писарь, проживал по ул. Аутская, 17.

96. Чудинов Иван Николаевич, 1877 г. р., уроженец Келецкой волости, Слуцкого уезда, Минской губернии, юрист.

97. Шиманский Иван Иосифович, 1882 г. р., уроженец Сокольского уезда, Гродненской губернии, старший унтер-офицер.

98. Шляпин Федор Никифорович, уроженец г. Гозова, Петроградской губернии, чиновник.

99. Шульжевич Степан Николаевич, 1878 г. р., уроженец Остра, Черниговской губернии, канцелярист.

100. Эзрубильский Аврум Мордкович, 1866 г. р., уроженец Таврической губернии, торговец.

101. Экелевский Хаим Нот Мордухович, 1885 г. р., уроженец Конотопского уезда, Черниговской губернии, инженер, торговец.

В конце постановления «тройки», со списком подлежащих расстрелу лиц, указано:

«Приговор должен быть приведен в исполнение в течение 24-х часов. Поручить Агафонову».

Как видно, Агафонов активен во всех стадиях бойни и выступает в нескольких лицах: является командиром приданного особому отделению ВЧК отряда красноармейцев, членом «тройки» — чекистского «суда», главным исполнителем постановления. Последняя функция заключалась в том, что он вызывал пофамильно узников из камеры, руководил конвоирами по пути к месту расстрела, выстраивал обреченных перед пулеметами и давал команду «пли». После этого добивал еще живых выстрелами и штыками и следил, как закапывают еще горячие окровавленные тела. Впрочем, удивляться нечему. Тогда и в последующие годы недостатка в таких универсалах не было.

После указанных выше акций «правосудия» большевики — «честь и совесть эпохи» — не остановились, не опомнились и не отрезвели от овладевшего ими кровавого опьянения. Ненависть и жажда расправы над всеми беляками и буржуями, подогреваемые и поощряемые московскими вождями, затмили и без того их убогий рассудок. Распаляясь в поисках еще не явившихся на регистрацию перечисленных в приказах лиц, многочисленные отряды красноармейцев с чекистами во главе днем и ночью обыскивали дома, дачи, пустыри, гнали все новые группы людей в тюрьму, чтобы через несколько дней поставить их перед пулеметами... Поразительно, какими феноменальными и демоническими способностями надо было обладать, чтобы организовать и успешно запустить этот конвейер смерти?! Когда они успевали прокрутить эту кровавую карусель? Чем подкрепляли силы, чтобы не свалиться от усталости и эмоционального напряжения? На эти вопросы отвечает И.С. Шмелев в своей потрясающей эпопее «Солнце мертвых»[720]:

«Везде: за горами, под горами, у моря много было работы. Уставали. Нужно было устроить бойни, заносить цифры для баланса, подводить итоги. Нужно было шикнуть, доказать ретивость пославшим, показать, как "железная метла" метет чисто, работает без отказу. Убить надо было очень много. Больше ста двадцати тысяч. И убить на бойнях. Не знаю, сколько убивают на Чикагских бойнях. Тут дело было проще: убивали и зарывали. А то и совсем просто: заваливали овраги. А то и совсем просто-просто: выкидывали в море. По воле людей, которые открыли тайну: сделать человека счастливым. Для этого надо начать — с человеческих боен. И вот — убивали, ночью. Днем... спали. Они спали, а другие в подвалах ждали. Юных, зрелых и старых, — с горячей кровью. Недавно бились они открыто. Родину защищали. Родину и Европу защищали на полях прусских и австрийских, в степях российских. Теперь, замученные, попали они в подвалы. Их засадили крепко, морили, чтобы отнять силы. Из подвалов их брали и убивали. А над ними пили и спали...»

Недалеко от Шмелева, откровенно не принявшего революцию, ушел и другой свидетель расправы, проживавший в Коктебеле в своей «Киммерии», замечательный поэт, «внутренний эмигрант» М.А. Волошин.

В литературных новоиспеченных кругах Волошина постоянно обвиняли в отстаивании права человека на жизнь, в защите его чести и достоинства, в «готовности в революционные годы осуждать любые кровопролития». В «его поведении, — писали о нем, — стремление спасать людей, независимо от их политических взглядов». В журналах и газетах появлялись статьи, в которых утверждалось, что в его стихах просматриваются контрреволюционные идеи и клеветнические измышления о событиях гражданской войны и советской действительности. Вместе с тем партийно-идеологическая верхушка не хотела потерять этого столь популярного поэта, поэтому всеми силами она старалась оградить и уберечь его от антисоветского влияния эмигрантских кругов в Европе. Используя тотальную цензуру, они не допускали в печать его стихи неприемлемого содержания. А те из них, что все же проникали в печать или попадали на глаза зарубежным читателям, получали неправдоподобную рецензию, искажающую смысл стихов и их направленность. В таких случаях на Волошина оказывалось сильное давление, нередко ему предъявлялось требование отказаться от авторства некоторых стихов, в том числе и от «Стихов о терроре», опубликованных в 1923 г. в Берлине, под предлогом того, что они, якобы, напечатаны без его ведома.

Это преследование, навязчивое влияние, «опека» и требования отказываться от стихов, носящих колоссальную обвинительную силу режима, в жизнь впечатлительного, легкоранимого поэта вносили элементы колебаний, мучительных раздумий и сознания того, что он не понят, одинок, «близкий всем, всему чужой». Волошин до самой своей