Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы - Абрам Рейтблат

Ты знаешь Струйского? Он всю зиму был в Париже и часто бывал у меня. Теперь пишут мне из Бадена, что с ним там, на чужбине, сделался припадок бешенства. После кровопускания он утих, но оказалось, что он сошел с ума2.

Другой казус: некто Калержи, шулер и развратник, брат греческого министра, высланный из Петербурга за дерзкие речи, жил в Париже, развратничал и обыгрывал кого мог. Он публично подрался с старшим Голынским на бульваре за девку3. Теперь он растлил насильно приведенную к нему 13-летнюю девочку, найден en flagrant délit4 и посажен в тюрьму. Полагают, что ему придется идти на 15 лет на каторгу. Туда и дорога! Величайший подлец и изверг!

Более писать нечего. Разве пожелать тебе и всем твоим здравия и всякого благополучия.

Твой друг Греч

ИРЛИ. Ф. 123. Оп. 1. Ед. хр. 1048. Л. 3–4.

1 Ну, что ж делать! (нем.).

2 Имеется в виду поэт и музыкальный критик Дмитрий Юрьевич Струйский (1806–1856). А.О. Смирнова-Россет писала, что «бедный Струйский сошел с ума и умер в Оверни в сумасшедшем доме в меланхолии» (Смирнова-Россет А.О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 185; см. также: Арнольд Ю. Воспоминания. М., 1892. Вып. 2. С. 181–182).

3 Драка эта произошла в начале сентября 1845 г. и произвела сильное впечатление на русских, находившихся в это время в Париже. Ф.П. Толстой 10 сентября записал в своем путевом дневнике: «Как досадно, что здесь есть столько негодяев, приехавших из России и слывущих за русских, которые страмят наше отечество, не бывши вовсе нашими соотечественниками. Несколько времени назад некто поляк Голынский, человек с состоянием, наделал здесь какие-то пакости и подлости, проиграв деньги в карты, почему парижская полиция присоветовала ему выехать из Парижа, а кажется и из королевства. Теперь меньшой брат его, который тем же живет давно здесь, переманил к себе несколько недель назад девку, немочку, жившую у грека Колержи, двоюродного брата того Колержи, который был женат на племяннице нашего министра иностранных дел, графа Нессельроде; [этот Голынский] такой же мерзавец, негодяй, как и его выгнанный из Парижа брат. Девушка эта, говорят, сама просила Голынского взять ее к себе и избавить от Колержи, который совершенно одной масти с Голынским. Колержи был согласен на это, но когда она переехала к Голынскому, то на другой или третий день он приходит к Голынскому и требует назад своей немочки. Тот, разумеется, не отдает. Колержи стал с Голынского требовать 10 или 15 тысяч франков за переманку, говоря, что она ему стоила этих денег. А как Голынский не показал нисколько желания удовлетворить его требование и начисто отказал ему, то Колержи с угрозами мщения ушел. Голынский по совету некоторых из своих приятелей уехал с девкою на время из Парижа.

Недавно он воротился в Париж, расставшись уже с тою, с которою бежал отсюда. – Колержи, узнав о приезде Голынского, опять возобновил свои требования на 10 тысяч франков или сатисфакции на пистолетах. Вероятно зная уже трусость Голынского, а иначе он бы наверное на это не решился, будучи точно таким же подлецом, как и тот. Голынский как денег не отдал, так не принял и картели Колержи. Дней пять или шесть назад Колержи встретил Голынского в цирке и, начав свои объяснения выговорами, кончил их кулаками – и они подрались, но их тут скоро разняли, и они разошлись. Колержи на другой день опять прислал к Голынскому вызов на дуэль и опять получил от него отказ. Голынский бежал к Киселеву (исполнявшему тогда обязанности русского посла в Париже. – А.Р.) и [Я.Н.] Толстому, прося их защиты от Колержи, но и тот, и другой отвечали, что они не могут вступаться в это дело и пусть он дерется с Колержи или жалуется префекту полиции. – Голынский избрал последнее и пожаловался. А между тем, покудова префект не взял еще надлежащих мер, третьего дни сошлись эти оба молодца на улице у какой-то отели и тот же час начали драку, и так, что разбили друг друга в кровь. Валялись в драке по улице, как кабачные герои. В этом благородном бою победа осталась на стороне Греции. Колержи отвалял ляха так, что Голынский лежит теперь в постели <…>. Колержи видели вчера в цирке с большим шрамом на лбу и хромающего. Надобно иметь польский деревянный лоб, чтоб после такой мерзкой истории показываться в публичном месте. И этих подлецов считают здесь русскими!

Когда они дрались у отели, собралось много народу, но никто не думал их разнимать и все со смехом смотрели на этот спектакль. Некоторые же в толпе говорили с насмешкою: “Это русские дворяне”» (ОР ГРМ. Ф. 4. № 8. Л. 136 об. – 138). Речь здесь идет о проживавшем в Петербурге греческом уроженце, таганрогском купце, миллионере Егоре Колержи (1805 —?), который в ноябре 1843 г. был «во исполнение высочайшего его императорского повеления <…> выслан за границу без возврата» (РГИА. Ф. 1286. Оп. 8 – 1843. Д. 701). Его двоюродным братом был Иван Эммануилович Калержи (1814–1863), женатый на Марии Федоровне Калержи (урожд. Нессельроде; 1823–1873). О ком из многочисленных представителей рода Голынских идет речь у Греча и Толстого, точно установить не удалось. Возможно, имеются в виду Александр (Ян-Иоахим) Викентьевич (1816–1893) и Стефан Викентьевич (1815–1878) Голынские, которые в 1839 г. за 800 000 рублей продали принадлежавшие им заводы в Калужской губернии и в 1840 г. уехали за рубеж. Правда, младший Голынский в 1845 г. уехал в Америку и не мог быть героем этой истории, но Ф. Толстой мог спутать братьев. Через несколько лет Александр вернулся во Францию, сблизился с А. Герценом и в 1849 г. был вместе с ним выслан из Франции.

4 на месте преступления (фр.).

Любезнейший Булгарин!

Благодарю тебя за письмо и за статью1. Я думаю, что статью пропустят, ибо в ней нет ничего предосудительного. Только не знаю, как вечером поймать М[усина-]П[ушкина]2, если Фрейганг заартачится, а послать в ценсуру в рукописи, значит обречь ее на запрещение. Я рад, что мне не вымарали ничего в статье о твоих Воспоминаниях3, которые, скажу тебе искренне, принесли мне большое удовольствие. – Статью о Париже нечего посылать к мин[истру] ф[инансов]. Она совершенно противна политическим правилам и позволена быть не может. Кажется, прошло время монополии московских пьяниц и обманщиков, которых защищает г. Савин4 и которые на выставках показывали одно, а публике продавали иное. Только то не хорошо, что изменения в тарифе последовали летом, среди навигации, когда многие купцы уже заплатили пошлину по прежнему тарифу. Многие оттого совершенно разорились.

Ты и Алеша ошибаетесь, думая, будто бы я запретил ему ехать в Мадеру. Я не запрещал, а высказал свое мнение, что в благорастворении Германии, на водах Эмса, которым я обязан двукратным спасением жизни, можно попробовать вылечиться, а Мадера должна быть употреблена в крайности. Да и по силам ли будет предпринять плавание с семьею по океану? Англичанам – это дело иное. Впрочем, я предоставил все это на его волю и спорить и прекословить не стану. А вот что худо. В Риге скотина Тимм, в намерении задержать их дома, выдумал привить Кате5 оспу, чем задержал их в [нрзб.] время лишнюю неделю на севере, на песчаном берегу поганого штранда6, тогда как бы они провели эти дни на Рейне. Наделают глупостей в Риге, а там хватайся за Мадеру.