Семейщина - Илья Чернев

— Темпы! Темпы! — спотыкаясь и матерясь, надрывался Мартьян.

Он походил на одержимого…

Всю зиму старый волк пролежал в своем укромном логове. В морозы, иззябший, голодный, он по твердому насту, не оставляя почти следов на снегу, подходил ночью к задним дворам. Чуя волчий дух, цепники начинали скулить, подвывать, лезли под амбары и выли оттуда тонкими, истошными голосами:

— У-у-у!

Волк прислушивался к собачьему вою, останавливался, долго стоял неподвижно, нюхал жилой запах дворов, конятников, омшаников. Переждав, когда собаки немного угомонятся, и осмелев, он перемахивал через заплот, но дальше идти не решался, — собаки снова подымали вой. Тогда волк садился на снег и, глядя светящимися глазами на темные, замерзшие окна, подымал морду в ледяную темноту и сначала низко, будто ворча, потом все громче, забирая голодной, старой и хриплой глоткой все выше, сам начинал выть, не переводя духу — выше, выше, пронзительно.

Кое-где в избах просыпались от этих надрывных волчьих воплей, кое-где бормотали спросонок:

— Язва голодная… опять скулит!

А по весне, едва начали мужики вёшную, старый волк взбесился.

Однажды под вечер по пустынному Краснояру мимо окон с невиданной быстротою промелькнуло длинное серое туловище, снизу, от околицы, послышались крики, свист, гам, надрывный собачий лай. Ахимья Ивановна открыла окно:

— Что такое? Батька, кажись, волка мужики гонят, — вгляделась она в стремительно приближающегося зверя.

Волк промчался почти под самым окном. Ахимья Ивановна успела заметить все же прижатые уши, вытянутую морду, с которой падает на землю пена, оскаленные зубы…

— Страсть! — передернула плечами старая. — Никак, бешеный!

Аноха Кондратьич, Катька и Грипка выскочили во двор. За волком с ружьем бежал Хвиёха.

— Ловите… бейте! — надрывался он.

Со дворов выскакивали охотники с берданами, дробовиками, дубинами.

Точно не замечая погони, волк не прибавлял ходу, не сворачивал в проулки, дул напрямки. У крыльца кооперации, в улице, был привязан чей-то верховой конь. Почуяв волка, он запрядал ушами, затанцевал вкруг столба. Увидав рвущегося коня, волк внезапно, под прямым углом, свернул к нему, словно кто швырнул его в сторону — и легко, кошкой, прыгнул коню на спину…

Ржание, страшный конский храп и волчье ликующее завывание, казалось, заполнили всю улицу.

И пока подбежали с ружьями Хвиеха, Мартьян Яковлевич, выскочил на крыльцо с винтовкой Василий Домнич, конь уже лежал на земле с распоротым животом и судорожно бился ногами в собственных кишках и крови.

Хвиехин меткий выстрел уложил волка на месте.

— Вот тебе, Мартьян Яковлевич, и безвредный волк — холодно сказал Василий Домнич. — Какой это, дескать, волк, говорили все, буруна задавить силов не хватило, беззубый, никого не тронет… Ты первый всех убаюкал, а то давно бы его искоренили…

— Вот те и не тронул… какого коня загубил! — осматривая издыхающую лошадь, с сожалением сказал Хвиеха.

— Безвредных волков не бывает, — продолжал Василий Домнич. — смотри вот на него теперь, — чуть подтолкнул он в бок Мартьяна Яковлевича. — Забыл ты, что волки от бессилия и голода бесятся… Так-то вот и в нашей деревенской жизни… Запомни это себе, никогда народ не успокаивай, никогда… Сколько раз говаривал о том же покойный Алдоха, — разве можно об этом забыть?

Вокруг вытянувшихся среди улицы трупов лошади и волка собиралась толпа.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Погода не предвещала никольцам ничего доброго. Лето простояло знойное, засушливое, травы на Тугнуе повыгорели, хлеба не могли забрать силу, не с чего им было налиться, — дожди опоздали по крайности месяца на полтора. Тощие и никчемные, дожди эти выпали почти перед самой страдой: какой от них прок!

Никольцы выглядели хмуро, сумно, втихомолку поругивали артельщиков и советскую власть. Старики, те самые, что весною готовы были примириться с тракторами, не упускали теперь случая похаять зловредные машины, принесшие семейщине, по их твердому убеждению, непоправимую беду:

— Через них это все, через эти самые трактора господь нас карает, каркали древние деды. — Ишь захотели товарищи легкого хлеба. А в кои он веки легким-то был?.. Сказано в писании: в поте лица… Так нечего выдумывать разные антихристовы штуки. До добра они не доведут. Ой, не доведут, вот помяните!

Старики явно подымали головы.

После Ильина дня они упросили уставщика пронести по полям икону, помолиться о ниспослании дождя. Сенька Бодров выполнил эту просьбу, — сопровождаемый старцами и старухами, он шажком объехал на шарабане поля единоличников. Небольшая толпа усердствовала в молении, над каждой полоской Сенька Бодров гнусавил и пел, а колхозные крупные массивы процессия обходила молча и без задержки, — к чему, дескать, еретикам наши святые молитвы, пусть им антихрист пособляет, раз они ему предались!.. Но молитвы ничуть даже не помогли, дождь так и не пошел.

Артельщики чувствовали себя не лучше единоличников: в обеих артелях шли разговоры о том, что нынче-де на дележку урожая зариться нечего, все равно, мол, ничего не дадут, а ежели и дадут, то самые крохи, на которые и до середины зимы не дотянешь.

По-разному отнеслись к свалившемуся на их головы несчастью руководители «Красного партизана» и заправилы закоульской артели.

Предупреждая уныние и разброд, нелепые, пугающие толки, Епиха с Гришей старались преуменьшить размеры бедствия, ободряли своих артельщиков, говорили, что ничего еще не изестно. Случалось, на заседании правления Карпуха Зуй мрачно кидал Ваньке Сидорову: «Не попусту ли мы с тобой, паря, в соревновании бились?» — и Ванька не спеша отвечал: «Да, кажись, попусту». Тогда Епиха подскакивал как ужаленный и кричал на обоих, хоть и у самого было муторно на сердце:

— Ну, заныли, заныли!.. И это бригадиры!

Он ехал в поля, на Дыдуху, на Богутой, на Кожурту, хотел видеть все собственными глазами, не верил никаким россказням, с объезда возвращался нарочито веселый, при встречах с артельщиками приговаривал:

— Ничего, паря, еще поглядим! Не так уж плохо…

Но это было на людях, а в душе он сильно горевал, Епиха: что, если в самом деле неурожай и артель останется на бобах? Как тогда привлекать в нее новых людей? Теперешние-то не разбегутся, нет, — люди все надежные, как-нибудь перетерпят. Но вот новых-то, новых как и чем тогда заманишь к себе!..

Совсем по-иному был настроен закоульский председатель Мартьян Алексеевич. Вкупе с Цыганом он радовался надвигающемуся бедствию. Он тоже объезжал поля и говорил себе: «Попробуй теперь узнай, где как сеяно… Всюду одинаково, нигде ничего… Сам господь нас выручил. Не будь этого, может, и учуяли бы, а теперь поди докопайся!.. Что у нас, что у красных партизан, — все едино…»

Он не следовал примеру Епихи, никого не подбадривал, никого не успокаивал, наоборот, призывал смело глядеть правде в глаза. Он понимал, что ответ на этот призыв будет только один — артельщики его разбегутся, колхоз рассыплется.

— Рассыплется, дай срок! — злорадствовал Цыган. — А уж новых и калачом не заманишь. И толковать не стоит…

Заботы о привлечении новых хозяев в артель у Мартьяна Алексеевича и не было. Его беспокоило совсем другое: как ни уберегал он бригаду Куприяна Кривого от нежелательных людей, все же просочилось в нее несколько подозрительных, по его мнению, злыдней, и первый из них Хвиеха, Анохин зять, строптивый, непокорный мужик. Уже в вёшную заедался Хвиеха, — как бы чего не наклепал теперь на Мартьянову голову!

Мартьян Алексеевич ругал себя за это упущение и неоднократно давал себе слово послать во время страды Хвиёху ночным объездчиком полей, подальше от народа, от молотьбы, а чтоб тот не ерепенился шибко, добавить ему, лиходею, трудодней…

Это только и беспокоило Мартьяна Алексеевича — стерегущие глаза Хвиёхи и других несговорчивых мужиков. Всем им, а не только Хвиёхе Цыган советовал председателю найти тихую ваканцию. Лучше бы, конечно, вовсе отделаться от них, но это было бы уже неосторожно, выкинутые могли затеять шум, дойти до района. Второй раз нельзя было этого делать.

— Пусть их… покуда, — цедил сквозь зубы Мартьян, — все равно недолго осталось…

Но что, собственно, означало это «недолго», какие виды за этим открывались, — Мартьян Алексеевич и сам неясно представлял себе. Ну рассыплется его артель, ну станут они снова самостоятельными хозяевами, — а дальше что? Разве повсюду так произойдет? Разве перестанут их, единоличников, донимать уполномоченные, сельсовет, разные начальники?.. Пусть даже удастся ему, Мартьяну, выйти сухим из воды, — не крепче ли будут жать его со всех сторон, не очутится ли он у властей на вечной заметке, на постоянном подозрении? Был, дескать, колхозник, председатель, и вот куда скатился! И дадут ли житья разные злыдни, вроде Хвиёхи?.. На тайных сходах у старого Цыгана нет-нет да и заговаривали о том, что-де воюет нынче японец Маньчжурию, — скоро поди и белые опять объявятся. Старая, старая песня! Сколько уж лет он, Мартьян, слышит ее — и все впустую… Зряшная надежда!