Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Иди уж выручи мужика! Я в контору забегала, чтобы Захару сказать — сожжет в крапиве Марфа его колхозника до самой потери сознания, — да в поле он куда-то уехал.
Устину не хотелось идти, но Пистимея добавила серьезно, перестав смеяться:
— Сходи, сходи, чего уж там! В народе так говорится: один дурак пятерых умных поссорит. Так чего ж…
Устин пошел за деревню, отобрал у Марфы, расхаживающей возле крапивных зарослей, как гренадер на посту, ее палку.
— Ты чего? — уставилась на него Марфа, оторопев от неожиданности.
— Хватит издеваться над человеком! Иди, иди…
— Так ведь, Устин Акимыч… А притвор кто мне…
— Иди, сказано тебе! — повысил голос Устин. — А то вот саму тебя в крапиву запихаю.
Марфа чертыхнулась и ушла. Антип выбрался из крапивы и, приплясывая, бросился, ни слова не говоря, обратно в речку, чтобы остудить в воде горящее от крапивных ожогов тело. Поплескавшись, он вылез на берег, натянул валявшуюся на песке одежонку и, беспрерывно почесываясь, подошел к Устину.
— Эт-т что, а? — плача от обиды, бессильного гнева, заныл Антип. — Это как, я спрашиваю? Куда деться от одуревшей бабы? Я к Захару ходил жаловаться, а он смеется: приладь ей банные двери, дескать, да и вся недолга. Ишь ты, «приладь». А из-за чего ради? Я ради обчественного добра на спасение тогда кинулся с этим притвором. Мы с тобой кинулись. Меня, ежели по совести сказать, оберегать надо от всяких волнений. Так ведь нет. Да оно и понятно: ныноче все иначе… Спасибо тебе, Устин. Уж и не знаю, как благодарить.
Пока Антип произносил эту выразительную речь, Устин думал: «На Антипа можно, пожалуй, еще покрепче, чем на Овчинникова, лапу наложить. Недаром живет пословица: заставь дурака Богу молиться — он лоб разобьет…»
Никулину он сказал тогда:
— Ладно, Антип. Притвор Марфе действительно ни к чему делать. Нечего унижаться. Я ее и так прижму как-нибудь. Распустилась, в самом деле. Куда Захар глядит…
— Да Устин ты мой Акимыч! Друг ты мой первый! — заплясал на радостях вокруг него Антип. — Да ведь ты… Эх! Только Захар ведь не понимает, какой я преданный. Ежели мне добром, так я и обратным концом. Он, Захар-то, ежели разобраться, так политическую ошибку делает. Я кто? И чтобы я… этому религиозному элементу… Тоже, нашел кого защищать…
Так он, Устин, приобрел еще одного «друга».
Вскоре у Марфы заболел сын Егорка. Устин дал ей полбутылки застоявшегося где-то травяного настоя «от внутреннего жара», сваренного женой, и послал Пистимею помочь в уходе за больным. А после выздоровления сына, когда благодарная Марфа предложила помыть у Морозовых полы, он выставил ее за дверь и, пристыдив, добавил:
— Только Антипку вот… ну, помягче, что ли, поосторожней с ним. А то он грозился уж: «Трахну проклятую бабу курком от телеги, пусть тогда судят…» И действительно, придурок ведь он…
— Да уж ладно… Только все равно не прощу притвора пескарю мокрогубому, — сказала Марфа.
— Зачем же прощать? Осторожней только, говорю…
Марфа стала ходить без хворостины, хотя при каждой встрече яростно напускалась на Никулина. А потом в руках ее опять засвистел прут.
Однажды Антип прибежал к Морозовым, вытянулся возле крыльца на грязноватой, загаженной курами траве и задышал, хватая, как рыбина на сухом берегу, воздух:
— Н-не могу… П-помираю — и все тут. П-пусть все знают — п-партизана угробила п-проклятая баба. — И, встав на колени, взмолился, протягивая к Устину руки: — Да ить обещался обуздать стерву, а?! Ввек не забыл бы тебя, Устин Акимыч…
— Вот как! — нахмурил брови Устин. — Значит, не бросила она свое хулиганство?
— Да именно что! — воскликнул Антип. — Да это разве фулиганство! Это бандитство голое, ни дать ни взять.
— Ладно, Антип. Я уберу ее раз и навсегда из деревни.
Антип даже выпучил глаза от неожиданности:
— Эт-то как? То есть как это уберешь? По-научному говоря, куды ж ты ее ликвидируешь из колхозу?
— А увидишь. Мое слово верное. Для друга я все сделаю. Да не пучь глаза, не убивать же я ее собираюсь.
В те поры колхоз купил в райцентре, на самом краю Озерков, небольшую избу с кое-какими надворными постройками и организовал нечто вроде заезжего двора. В избе поставили несколько железных коек, на которых могли переночевать колхозники, случившиеся в Озерках под вечер или приехавшие в райцентр по какому-то делу на несколько дней.
Вскоре возле избы поставили навес, под которым летом и зимой ставили лошадей, а рядом сколотили из досок довольно вместительный амбар. В этот сарай по осени сваливали мешки с капустой и огурцами, высыпали картошку, которую привозили в Озерки для продажи. Сюда же на время ставили бочки с дегтем, плуги и бороны, купленные в потребкооперации, складывали веревки, сбрую, всякий мелкий инвентарь — да мало ли чего можно было приобрести в райцентре для хозяйства. Постепенно заезжий двор превратился одновременно в маленькую перевалочную базу.
За всем этим хозяйством нужен был какой-то догляд. Но добровольца стать «заведующим колхозным заезжим домом», как его именовали в разговорах, не находилось. Очевидно, потому, что земельного участка при «заезжем доме» не было, вести какое-то личное хозяйство было нельзя. Захар Большаков назначал «заведовать» домом то одного, то другого, но все быстро отказывались.
Выпроводив Антипа, Морозов пошел к Марфе.
— Все Антипку гоняешь, как козлов по огороду?
— Дык, Устин Акимыч… Шутка ли — притвор-то…
— Вот что, Марфа. Ступай к председателю, скажи, что хочешь быть заведующей заезжим домом в Озерках. Там есть и притвор, и все прочее.
— Ты сдурел, что ли? Тут у меня огород, куры, свинья, а там что…
— Много ли вам надо с Егоркой? Трудодней будешь хорошо получать, я кое-что подбрасывать буду. С голоду не помрете. А Егорка подрастет — вернетесь в Зеленый Дол.
Марфа отказалась уезжать наотрез.
— Я думал, ты в самом деле за Егорку благодарна мне. Сгнил бы ведь от оспы, — сказал Устин.
— Дык вам с Пистимеей — конечно.
