До самого рая - Ханья Янагихара
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я стоял, не в силах пошевелиться, и пытался вспомнить, что надо сделать при встрече с медведем (расправить плечи? Или съежиться? Кричать? Убегать?), но он ко мне даже не повернулся. Потом, видимо, ветер переменился, и он, скорее всего, меня почуял, потому что вдруг поднял голову, и когда я аккуратно отступил, он поднялся на задние лапы и зарычал.
Он собирался броситься на меня. Я понял это раньше, чем мог понять, и тоже открыл рот, чтобы заорать, но не успел я это сделать, как раздался внезапный хлопок, и медведь опрокинулся назад, погрузился в реку с громким всплеском всей своей семифутовой тушей, и я увидел, что вода вокруг краснеет.
Тут возле меня возник человек, еще один бежал к медведю.
– Ничего себе, повезло вам, – сказал тот, что был ближе. – Сэр? Вы как? Сэр?
Это был егерь, но я говорить не мог, и он отстегнул застежку на кармане и протянул мне жидкость в пластиковом пакете.
– Вы в шоке, – сказал он. – Выпейте, там есть сахар.
Но пальцы меня не слушались, и ему пришлось открыть пакет и помочь мне снять маску, чтобы я мог попить. Он сказал в рацию: “Да, мы успели. Ага. Около Лоха. Нет, один прохожий. Жертв, насколько я могу судить, нет”.
Я наконец обрел способность говорить.
– Это медведь, – сказал я, что прозвучало довольно глупо.
– Да, сэр, – понимающе кивнул егерь (я увидел, что он очень молод). – Мы уже некоторое время за этим вот охотимся.
– За этим вот? – спросил я. – Что, были и другие?
– Шесть за последний год или около того, – сказал он и добавил, увидев выражение моего лица: – Мы про это не распространялись. Жертв не было, нападений тоже. Этот – последний из стаи, за которой мы гонялись, альфа-самец.
Они провели меня сквозь бамбуковую рощу в свой вагончик, чтобы допросить о встрече со зверем, и потом отпустили.
– Вообще лучше уже в эту часть Парка не забредать, – сказал старший егерь. – Говорят, город его в любом случае через пару месяцев закроет. Власти экспроприируют, собираются использовать для каких-то своих нужд.
– Весь Парк? – спросил я.
– Пока нет, – ответил он, – но, скорее всего, все, что к северу от Девяносто шестой. Всего доброго.
Они сели в машину и уехали, а я на несколько минут застыл на дорожке. Рядом была скамейка; я стащил перчатки, отстегнул маску и сел, вдыхая и выдыхая, пробуя на вкус воздух, прикасаясь к деревянным планкам, которые за многие годы отполировали люди, сидевшие на них и прикасавшиеся к ним. Мне было понятно, что я легко отделался – что меня спасли, само собой, и что моими спасителями оказались егеря, а не военные, которые наверняка бы меня притащили в следственно-допросный центр, потому что военные что делают? Допрашивают. Потом я поднялся, быстро дошел до Пятой авеню, а оттуда на автобусе доехал до дома.
Дома никого не оказалось. Было еще только полчетвертого, но я был не в том настроении, чтобы возвращаться в лабораторию. Я послал сообщения Натаниэлю и Дэвиду, бросил маску и перчатки в очиститель, вымыл руки и лицо, принял таблетку, чтобы успокоиться, и лег на кровать. Я думал о медведе, последнем из стаи: когда он встал на задние лапы, я заметил, что, несмотря на гигантский рост, он был худой, даже тощий, и в шерсти светились проплешины. Только теперь, спустя некоторое время после происшествия, я смог понять, что меня больше всего ужаснуло – не его размеры, не общая его медвежесть, а исходившее от него смятение, такое, которое возникает от дикого голода, такого голода, от которого сходишь с ума, который гонит тебя на юг, по шоссе, вдоль улиц, туда, куда идти нельзя, и ты инстинктивно это понимаешь, где тебя окружат создания, от которых кроме вреда тебе ничего не будет, где ты ринешься навстречу неминуемой смерти. Ты понимаешь это, но все равно ломишься вперед, потому что голод, попытка унять этот голод оказывается важнее, чем самосохранение, важнее, чем жизнь. Я снова и снова представлял себе его огромную разинутую красную пасть со сгнившим передним клыком, ужас в его черных глазах.
Я заснул. Когда я проснулся, уже стемнело, но дома по-прежнему никого не было. Малыш был у психотерапевта, Натаниэль работал допоздна. Я понимал, что мне следует заняться чем-нибудь полезным, встать и приготовить ужин, пойти в холл и спросить у коменданта, не нужна ли ему помощь, чтобы поменять фильтр в дезинфекционном модуле. Но я ничего этого не сделал. Я остался лежать в темноте, глядя, как темнеет небо, как приближается ночь.
Теперь придется перейти к той части рассказа, которой я до сих пор избегал.
Если ты дочитал досюда, ты, наверное, уже задался вопросом, почему я, собственно, шел через Парк. И скорее всего, догадался, что это связано с малышом, потому что все, что я делаю не так, оказывается каким-то образом с ним связано.
Ты знаешь, что малыш учится сейчас в третьей по счету школе за три года, и директор ясно дал мне понять, что это его последний шанс. Как это может быть его последний шанс, если ему еще пятнадцати нет, спросил я, и директор, мрачный невысокий человек, нахмурился, глядя на меня.
– Я имею в виду, что у вас не останется приемлемых вариантов, – сказал он, и хотя мне хотелось ему врезать, я не стал этого делать, отчасти потому, что понимал его правоту: это действительно последний шанс Дэвида. Он должен сделать все, чтобы его не упустить.
Школа находится по ту сторону Парка, на 94-й, чуть к западу от Коламбус-сквер. Раньше там стоял величественный жилой дом; основатель школы купил его в двадцатые годы, в момент всеобщего помешательства на чартерных школах. Потом ее преобразовали в частную школу для мальчиков с “поведенческими проблемами”. Классы у них маленькие, каждый ученик может ходить
