Скрещение судеб - Мария Белкина

Девочка засмеялась, и сразу напряжение тех суток, когда водили ее от одного генерала к другому — и даже к самому Берия привели! — прошло. Она почувствовала себя легко с этой большеглазой бледной тетечкой, которая, заметив у нее в руках пачку папирос, сказала:

— Давай поменяемся, я тебе конфеты дам, хочешь?

— Хочу.

Папиросы у девочки оказались случайно — она решила, коли уж попала в тюрьму, то надо начинать курить. А сладкое она любила.

Позже, узнав историю этой девочки — Вали Фрейберг, которой было тогда на самом деле девятнадцать лет, — Аля окрестила ее Тепой, и это прозвище так и прилипло к той на всю жизнь.

Но Тепа — Валя Фрейберг — сама нам расскажет о себе[146]:

— Мой отец Карл Фрейберг — латыш. Он работал на мельнице в маленьком латышском городке Тукумс. За участие в революции 1905 года его сослали в Сибирь на каторгу. Освободился он только в 1917 году. И хотя он был очень больным человеком, он сражался в рядах Красной Армии. Потом его послали подлечиться в Кисловодск, где он встретил мою мать Каролину, тоже латышку, она работала в пансионе поварихой. Они поженились. В 1921 году родилась я. А в 1924 году отец умер от туберкулеза в Москве. Мама пошла на фабрику, а нас с сестренкой устроила в латышский детский дом, что был на улице Ново-Басманная, там, где сейчас находится издательство «Художественная литература». Три этажа надстроили уже потом. В этом доме я прожила десять лет. В 1934 году мы с мамой поехали в гости к ее сестре в город Шемаха и остались там жить. Но когда мне исполнилось шестнадцать лет и я получила паспорт, я сказала маме, что поеду учиться обратно в Москву. И поехала. Устроилась у маминой подруги и стала учиться в восьмом классе. Это был 1937 год. Все учителя латышского детского дома были арестованы. Папиных и маминых товарищей, старых революционеров-латышей, тоже всех загребли… Шли процессы «врагов народа». Вчера был член правительства, а сегодня враг! Я ничего не понимала, как это может быть?! Подружки по школе понимали не больше моего, а те два милиционера, которые жили в той же квартире, что и я, — с ними у меня все невпопад получалось. Потом, в сороковом, они, например, ругались, что финская война так затянулась, что эти чертовы финны никак не сдаются! А я говорю: «А почему они должны сдаваться, они свою родину защищают!» А милиционеры говорят, что я неправильно мыслю… Я страшно возмущалась всякой несправедливостью, ложью, подхалимством, а так как говорить было не с кем, то я стала вести дневник, где изливала свою душу. Я очень любила читать, читала без разбору, и в голове у меня была полная путаница. А главное, я стала сама писать! Да. И не только дневник вела — я пьесу писала! Представляете?! На меня просто какое-то наитие нашло, каждую свободную минуту я марала бумагу, писала и писала. Героиней, конечно, была я сама со всеми моими сомнениями, душевными переживаниями, и прочее, и прочее. И вот враги народа воспользовались моими колебаниями, то есть колебаниями и переживаниями моей героини и непониманием ею того, что происходит вокруг, и решили с ее помощью совершить террористический акт — убить Сталина! Ведь убили Кирова, Марата, Каплан стреляла в Ленина — ну все у меня в голове и перемешалось. Вот и героиня моя должна была убить самого Сталина. Но в последнюю минуту она решает все же сообщить об этом Сталину. И пишет ему письмо. Он ее вызывает к себе и объясняет ей, что происходит. Теперь она все понимает, все ей становится ясным. А вот что ей становится ясным, этого я никак не могла написать! Все вроде бы получалось хорошо, а тут ну ничего не могу придумать, с места никак не сдвинусь. Мучаюсь, мучаюсь. Вместо того, чтобы к экзаменам готовиться, — я в МГУ подала на физмат, я к математике была очень способная, — пьесу эту пишу! И вот до того дописалась, что втемяшилось мне в голову — а что если я и взаправду от имени героини своей напишу товарищу Сталину?! Он-то ведь мне должен ответить, а что он ответит, то я в пьесу и вставлю… И такая дура была, взяла да и написала: «Тов. Сталин! Я хотела вас убить. Только не молчите!» Это у меня так по пьесе задумано было. И подписалась — Валентина Фрейберг. Не могла же я вымышленным именем героини подписаться, куда бы он стал отвечать? Ну, и адрес свой, конечно, полностью: Сокольники и так далее. И побежала сразу, бросила письмо в почтовый ящик, чтобы не раздумать. Жду, что будет, интересно очень и не страшно совсем, только любопытство разбирает. Не удержалась, конечно, подружке, с которой больше всех дружила, говорю: «Ты даже и представить себе не можешь, что я такое сделала…» А она пристала ко мне: «Что да что?» Рассказала я — так она даже побледнела. «Дура, — кричит, — что ты наделала, что теперь с тобой будет?!» А я спокойненько так: «Ничего и не будет, ответит что-нибудь, не может же он не ответить, когда письмо ему пишут…» И правда, дура была, мозги набекрень! А ведь уже девятнадцать стукнуло. И не волнуюсь ни чуточки, жду. А тут дней через десять звонок днем, молодой человек является, спрашивает: «Вы Валентина Фрейберг?» «Я», — говорю и сразу догадалась, что это ответ от Сталина. «Пройдемте, — говорит он, — со мной». Ну я и прошла… Сели мы с ним в машину, привез он меня в райисполком или в райком, там комната особая, дверь обита дерматином, в комнате за столом человек сидит, спрашивает меня: «Вы писали товарищу Сталину?» «Я писала», — говорю. «А зачем вы это написали?» Тут-то я и растерялась… Ну как ему объяснишь? Ведь надо все про пьесу говорить, про героиню, а героиню-то я выдумала. И неловко как-то говорить, тоже мне писательница! И я говорю ему: «Не знаю зачем!» А он: «Как это не знаете? Раз вы писали, то должны знать. Может, подговорили вас?» Стал расспрашивать, с кем вожусь, кто товарищи. А я ни с кем не вожусь и никакой компании у меня нет, приезжая я, не москвичка. Просто взяла и написала. «А зачем написала? ««Не знаю, — говорю, — зачем». Уперлась и все… Просто сказка про белого бычка получается или — как у попа была собака, он ее любил… Так и со мной. «Вы написали?» — «Я написала». — «А зачем написали?» — «Не знаю, зачем написала!» — «Но вы написали?» — «Я написала…» Ну, и отправили меня на Лубянку. А там — к первому заместителю Берия, к генералу Меркулову, ко второму заместителю, а ночью даже к самому Берия привели.

— А какое на вас впечатление произвел Берия? — спросила я.

— Да никакого! Человек как человек, на свои портреты похожий, и все. Фамилию, конечно, слышала, а что он такое, не понимала. Он тоже спрашивает: «Почему ты написала это письмо?» А я стою перед ним девчонка девчонкой, с косичками. Надоели мне все эти вопросы, я и говорю ему: «А я хочу все знать, вот и написала». А он мне: «А мы царапаться умеем». А я ему: «А мне все равно, все интересно. Я хочу все своими глазами видеть, хочу все знать». Ну и не стал он больше разговаривать. А следователь, который со мной возился, по генералам водил, у него уже все мои дневники, все бумажки мои. Загребли и доставили. Он меня спрашивает: «Твое?» «Мое», — говорю. «Эх, — говорит, — был бы я твоим отцом, отшлепал бы я тебя как следует и отправил бы обратно домой». А отправили в камеру. А до меня все еще ничего не доходит! Интересно даже: какими-то коридорами водят длинными, а в коридорах в стенах шкапы. Тебя ведут и вдруг, бац, в шкап запихнули, провели кого-то мимо, выпустили, дальше ведут… Ну, хоть бы испугалась, так нет! Гляжу на все, глаза таращу. А когда в камеру к Але попала, так я в нее с первого взгляда влюбилась, думаю, вот какой интересный человек, вот как повезло мне! А она, когда рассказала я ей всю историю свою про письмо и как объяснить ничего не могу, — так смеялась! Песенку потом сочинила и напевала все: