Скрещение судеб - Мария Белкина

Столыпинский вагон разбит на узкие купе. В купе две полки одна над другой, третья — багажная. Окон нет. Вместо двери решетка, ее запирают из коридора конвоиры. В коридоре — зарешеченные окна. Вот в такое купе и были втиснуты Аля и ее спутница Тамара Сланская, и всего их было в купе четырнадцать женщин!

— Нам повезло, — говорила мне Сланская, — мы с Алей сидели у самой решетки, и из коридора шел воздух, а то можно было бы совсем задохнуться…

Два раза в день водили в уборную. Раз в день давали кружку воды, конвоиры топили в ведре снег. Кормили, как и на всех этапах, соленой воблой, и вагон стонал от возгласов — пи-ить!

— Нам с Алей было терпимо, мы не ели соленую воблу… Аля всю дорогу пересказывала уголовницам романы, придумывала смешные истории…

«Я ведь еще очень веселая, родные мои, — напишет Аля теткам потом из лагеря, — узнав много горя, я все равно не разучилась смеяться и даже радоваться. И это мне помогает выныривать из любого убийственного настроения…»

Так ехали двадцать два дня и двадцать две ночи до Княжего Погоста — это за Котласом по железной дороге на Воркуту. Ехали сидя, не смея размяться, никуда не выходя, кроме как два раза в день по коридору туда и обратно! А за решеткой окон коридора «насыпи узкие, столбики, рельсы, мосты. А по бокам-то все косточки русские… Сколько их!.. знаешь ли ты?..»

Нет, ни Аля, ни Тамара тогда еще не знали, что дорогу эту Котлас-Воркута построили такие же узники, как и они, сложив здесь свои жизни и нет им ни могилы, ни креста, ни зарубки на дереве…

16 февраля Аля и Тамара наконец доехали до Княжего Погоста. С эшелона их сняли двоих.

Мела пурга, пронизывал ветер, лаяли собаки конвоиров, серенькие станционные здания, деревянные домишки, заваленные сугробами, вышки за забором, за колючей проволокой, на вышках часовые в тулупах, а кругом лес, лес, лес… и это на целых восемь лет…

В Княжем Погосте находилось Центральное управление Севжелдорлага, отсюда распределяли по лагерям, отсюда должны были отправить дальше. А пока был Княжий Погост, и открытки от Марины Ивановны шли на Княжий Погост, открытка за открыткой. Первая помечена 5 февраля 1941 года; писем она не пишет, пока не узнает точного адреса. Муля пишет открытки и длинные письма. Письма полны горячей любви, преданности, тоски. Он старается подбодрить Алю, вселить в нее веру, что дело будет пересмотрено, что он добивается этого и что, как только будет известен ей точный адрес, он приедет к ней на свидание. И все письма он неизменно подписывает — твой муж, твой горячо любящий муж, твой муж навеки.[147]

И в первых же письмах: «…я собираюсь приехать к тебе, сообщи, что тебе нужно. Точного адреса я еще не знаю. Марина называла Княж-Погост…», «Я люблю тебя до конца нашей жизни. Я глубоко убежден и даю тебе слово, что ты будешь свободна и мы будем вместе… Марина умеет держаться…», «В ближайшие месяцы приеду. Как только выясню точно, дам знать…», «Твое письмо, датированное 11 февраля, пришло 8 марта. Показал твое письмо маме и брату — они оба напишут…», «Материальное положение у меня хорошее. Пиши обо всем, что тебе надо…».

Сначала забор в Княжем Погосте, потом забор был на станции Ракпас. В зоне, окруженной забором, стояли унылые бараки, сколоченные из досок, и стены их зимой покрывались изнутри изморозью. В каждом бараке размещалось по 90, по 100 человек. Нары в два этажа, стол, печь посредине. На нижних нарах, одна против другой, через узкий проход, Аля и Тамара. Так они и будут жить вместе в этом бараке до января 1943 года, пока Тамару за несогласие стать стукачкой, следить за товарками по несчастью, доносить на них начальству не отправят в тюрьму в Княжий Погост. До Али очередь еще дойдет…

Они обе — и Тамара и Аля — работают на комбинате. А добираться из лагеря до комбината по бездорожью не близко. Зимой снег по колено, вьюга, пурга, а весной, осенью, да и летом дорога не успевает просыхать, по осклизлым колдобинам идешь в колонне, по бокам конвоиры, немецкие овчарки, которые не терпят беспорядка в рядах, идешь напролом, проваливаясь в ямы с водой по колено, соседи подхватят под руки, вытянут, и дальше пошел… А потом целый день в цеху сидишь с мокрыми ногами, а вечером — снова по грязи, в темь, почти всегда в темь: утром затемно, вечером затемно…

Аля работает мотористкой, строчит целый день белье для солдат. В цехе чинят шинели. Целые вагоны этих шинелей — грязных, пробитых пулями и осколками, заскорузлых от крови — привозят с фронтов. Здесь их чистят, отпаривают, отутюживают, латают и отправляют назад. Позже Аля делает зубной порошок. Тамара тоже работает в цехах — то мотористом, то нормировщицей, то уборщицей. Когда ей доводится убирать контору, она прежде всего обшаривает урны, ища окурки, сгребает «бычки» из пепельниц и радуется, когда особо урожайный день, если в конторе было собрание. Она быстро прячет добычу в тряпицу, а тряпицу за пазуху. Она знает, Аля ждет и молча устремит на нее в бараке умоляюще-вопрошающий взгляд! Тамара никак не может отучить ее курить. Аля курит все: и мох, и опилки, и чай, если удается раздобыть. Особенно возмущает Тамару, что Аля не брезгует и «круговой»! Если кто разживается куревом, курильщики встают в кружок и передают один другому на затяжку изо рта в рот слюнявую папиросу. Лагерь смешанный, и мужской и женский, и уголовники с политическими вместе.

— Ты заразишься черт знает чем! — сердится Тамара.

— Плевать, хоть глоток, да мой! — отвечает Аля.

Тамара пела в самодеятельности. Была организована бригада «актеров», и они разъезжали вдоль дороги, обслуживая лагерное начальство и охрану. В этих поездках ей удавалось иногда выпросить папиросу или табаку для Али. Тамара хорошо пела, начальству нравилось ее слушать. Ей даже предложили отдельную кабинку, чтобы не жить в общем бараке, но Тамара наотрез отказалась, понимая, что тогда не отобьешься от вертухаев и уголовников, и предпочитала жить на нарах напротив Али.

Але писали много писем. Тамаре писать было некому. На обязанности Тамары было приносить письма из конторы и раздавать их в бараке, и она по почеркам, по обратным адресам узнавала, от кого пришло Але письмо. Аля не очень-то рассказывала о своих близких, о своей жизни, а задавать вопросы было не принято. Тамара знала, что они все раньше жили в Париже, что мать Али пишет стихи, а об отце только по своему «делу» и знала. Аля часто впадала в отчаяние и говорила, что чует она — отца нет уже в живых, не мог он со своим больным сердцем вынести всего этого… Знала Тамара, что у Али есть муж Муля — С. Д. Гуревич, даже адрес его запомнила по конвертам. Он часто писал, присылал телеграммы, хлопотал о пересмотре Алиного «дела» и стремился приехать сюда, на свидание, в лагерь, и Аля ждала его.