Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

Газеты стали центром жизни в офицерских палатках. За газетами ездили по очереди в Полочаны. Посылали вестовых в соседние батареи. Читали вслух. Ждали предчувствуемого.

Должны же разразиться события! Но где и как они начнутся — никто не мог бы ответить на этот вопрос.

Андрей так и не оказался в курсе офицерских дел. Архангельский шепнул ему, что Горелов и Скальский связаны с офицерским союзом. Но Андрей почти ничего не знал об этой организации и потому не обратил внимания на его слова. Сам Горелов многозначительно заметил, что обстоятельства вскоре принудят Андрея выбрать окончательную позицию. Но Андрей не видел в эти дни ничего, кроме волнующегося вокруг него человечьего моря, утихомирить которое, по его мнению, больше не был в силах никто.

Если бы в стране была армия в сто — двести тысяч, даже в семьсот тысяч, как на полях Маньчжурии, ее можно было бы распустить, постепенно заменить другою. Теперь же на фронте — пять миллионов солдат и в тылу, вероятно, восемь — десять. Это — вооруженный народ. Все взрослое поколение под ружьем. Революционное брожение этой огромной массы людей, как бы к нему ни относиться, — это не болячка, не заболевание, это какой-то процесс, в котором или переродится, или сгорит все тело. Никак нельзя себе представить, что солдатское море успокоится само собою, войдет в привычные берега. Говорят, волны в бурю можно усмирить, вылив на них большое количество масла. Но единственное масло, которым можно успокоить это человечье море, — это мир. Но мира не хотят те, у кого в руках власть. Мира не хотят ни союзники, ни германцы. Только глупец может думать, что все утихомирится само собою. Все это ясно, но есть и много неясного. Ему предстоит во что бы то ни стало понять этих людей, которые до сих пор казались однообразными соснами в бесконечном лесу, а теперь вдруг стали делать историю. Поэтому он спокойно отнесся к намекам Горелова, а сам лихорадочно искал сближения с солдатами и офицерами всех партий и настроений, стараясь уловить главное, без чего собственные мысли не могли сложиться в систему.

Он ездил в Полочаны, в Молодечно, заходил на различные открытые собрания и даже собрался в Минск к Алданову, который проходил здесь курс летчиков-наблюдателей.

Алданов уже совершил два боевых полета, овладел, по его словам, искусством наблюдателя и готовился к возвращению на батарею.

— Нехорошо все-та'и летать на наших аппаратах, 'а'ой хлам нам спус'ают союзнич'и. На днях прибыл ' нам французс'ий истребитель. Видели? Вот это машина. Двести двадцать с'орость. А 'огда я вот летал ' немцам, душа в пят'и уходила. Немцы и справа, и слева. Вьются, подлецы. От разрывов пестрит в глазах, и ты, 'ажется, ни с места. По'рутились и пошли назад, — 'а'ая это развед'а?

О настроениях в Минске и собственных впечатлениях говорил с неохотой.

— Боюсь, Андрей Мартынович, нам предстоят большие разочарования.

Андрей рассказал о Горелове и Скальском.

— Этим легче… У них просто: вперед не проехать — вороти назад. Но ведь и это не так лег'о…

— Значит, остается — вперед? Во что бы то ни стало вперед, — обрадовался Андрей.

— 'уда же вперед? ' большевизму? Боюсь, что это не путь. Большевизм — это азиатс'ое тол'ование Мар'са. Это се'та. История знает та'ие вещи. Это тупи'и о'оло больших улиц. Они могут сбить с тол'у. Вспомните Савонаролу, Бабефа. Последователи та'их обреченных учений падают жертвами. Им даже памятни'а не поставят, 'то-нибудь напишет роман…

— Но ведь они только улавливают настроения миллионов? — стараясь скрыть раздражение, спрашивал Андрей.

— Минутные настроения. Проходящие, полусознательные…

— Так что же, по-вашему, будет?

— Вы вот, я вижу, не знаете. А за мной 'ак будто права на 'олебания не признаете. Погодите, дайте оглядеться. Ведь это все новое, запутанное, 'то же ждал?

— Ну, а у вас тут спокойно?

— Мине' бурлит. Самый болыпевистс'ий 'омитет… из фронтовых. Но у нас в ш'оле и в летных частях спо'ойнее. Есть брожение, но в меру. Много справедливого. Требуют новых самолетов. Требуют отыс'ать виновни'ов по'уп'и французс'ого хлама… А та' ничего. Все-та'и и народ отборный, многие своей охотой… Это не пехота. А все-та'и я сбегу на батарею. Привы' ' своим…

По возвращении Андрея на батарее был получен приказ — в случае возобновления братания стрелять по немецким окопам. Приказ сразу стал известен солдатам и был подвергнут обсуждению на общем собрании при первой батарее.

Командир дивизиона накануне был отозван на формирование тяжелых батарей ТАОНа, и приказ зачитал Скальский. Он читал так же, как читал приказы на поверках перед строем, в казармах и на фронте десятки лет. Затем он сложил вчетверо бумажку, засунул ее за обшлаг кителя и повернулся к своей палатке.

— Ну так обсудим, товарищи, — предложил Табаков.

— Я обсуждать приказы не привык, — остановился Скальский. — Я первым делом солдат. Для меня приказ той власти, которой я присягал, закон.

— А для чего же народ собравши? — растерянно спросил Табаков.

— Это ваше дело. Я не в силах запретить вам обсуждение приказа, но предваряю, что противному решению собрания я не подчинюсь. Почитаю долгом сказать, что сейчас особенно нужно вспомнить о дисциплине. Разгром Седьмой армии показал, что бывает с частями, утратившими дисциплину. Если в дивизионе найдутся чины, которые откажутся подчиниться приказу, то я потребую от высшего командования крутых мер. — Потрясая сложенным листком, Скальский поднялся на цыпочки: — Зачинщиков — под суд! Верные части заставят бунтовщиков признать порядок.

— Перехватил, батя, — с досадой заметил Горелов. — Зачем такие слова?

— Так ведь еще никто и не высказывался против приказа, — разводил руками в ответ на неожиданный наскок Табаков. — Да и стрелять-то, может быть, не придется…

— Ну, посмотрим, — смягчился Скальский. — Посмотрим, — и сел на скамью.

Солдаты глядели молча и хмуро.

— Ну, говори, кто желает, — предложил Табаков.

Вышел Берзин. Он был взволнован и красен. Он не умел говорить и руками во время речи всегда выделывал такие движения, как будто совершал тяжелую работу.

— Как мы, большевики, из партии социал-демократов… присягали под обманом. А теперь мы… вообще… солдаты позиционного района… вообще… первые победили царское правительство. То мы… вообще… больше не хотим слушать керенские уговоры… Если нужно наступать, или… вообще… стрелять, то пускай соберут роту из генералов, сформируют, и айда на окоп… На германа!

Солдаты понимающе смотрели на огромного малого, который во время этой короткой речи сломал толстую ветку на восемь частей, и теперь грянули аплодисменты.

— То я заявляю, что как наших сейчас нет… — он оглядел кругом, — которые умеют слово вымолвить… то я заявляю, мы стрелять будем только назад. И все.

Он отошел в ряды.

Солдаты шумели теперь, как возбужденный осенним шквалом пруд.

Табаков мямлил и, вопреки обычному, не хотел выступать. Шнейдеров, как опытный оратор, решил, что ему следует выступить попозже, когда впечатление от речи Берзина ослабеет.

Стеценки нет. Нет Багинского, Ягоды, нет сильнейших большевиков, и резолюцию протащить можно. Нужно только не разозлить солдат. С этой целью, пока выступали различные ораторы, все, как один, высказавшиеся против выполнения приказа о стрельбе, он что-то шептал на ухо Скальскому, желая убить двух зайцев: сделать собрание поскучней и удержать ретивого подполковника от резких выступлений.

Когда неумелые, повторяющиеся ораторы достаточно надоели собранию, он взял слово.

— Ну, давайте, ребята, поговорим теперь серьезно, — начал он тихо. — Берзин решил поставить вопрос так: немцы стоят и не рыпаются, а наши генералы решили затеять сражение, как это было в июле. Если бы дело действительно обстояло таким образом, то я первый потребовал бы отмены такого приказа. К черту наступления, из которых ничего, кроме беды, не выходит. — Шум в рядах показал Шнейдерову, что этим приемом он уже подкупил часть собрания. Теперь он начал тверже. — Так вот, товарищи. Мы авантюр со стороны командного состава не потерпим. Баста! — В рядах захлопали. — Но как же нам быть, если немец сам полезет на нас? А? Будем сидеть сложа руки? Разве кто-нибудь из нас отказывался от обороны? Разве наша пехота не голосует за оборону? Верно я говорю, ребята?

— Верно, верно! — раздались голоса.

— А теперь братание, товарищи. Вы, может быть, не знаете, что получается от братания. Так я вам скажу. Немцы решили, что мы дурачки и нашу армию можно обернуть вокруг пальца. Когда пехотинцы идут брататься — это понятно. Кто по трусости, кто по искреннему стремлению к миру. Во всяком случае, наши солдаты идут с честными намерениями, веря в искренность немецких солдат. Наши офицеры им не мешают.

— Пробовали.