Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Из присланных Вами нот я покамест сыграл только вещицы Грига и два действия оперы Гольдмарка. Не знаю, говорил ли я Вам в свое время, что в Париже я заинтересовался оперой Massenet “Le roi de Lahore” и приобрел ее себе . Таким образом, в моих руках теперь две оперы двух композиторов новейшей школы. Скажу Вам, дорогой друг, что я отдаю безусловное преимущество Massenet. Я знаю, что Вы его недолюбливаете, и я сам до сих пор не особенно сочувствовал ему. Но его опера пленила меня необычайною прелестью фактуры, простотой и в то же время свежестью стиля и мыслей, богатством мелодий и особенною изящностью гармонии, причем нигде нет придуманности, оригинальничанья. Опера Гольдмарка мне нравится очень мало, как раз настолько, что ее можно проигрывать с интересом, ибо она написана все-таки хорошим немецким мастером. Но все современные немецкие мастера пишут тяжел о, с претензией на глубин у, с какой-то неумеренно колоритной кистью, которая тщетно старается скрыть бесконечной мазней поразительную бедность мыслей. Например, любовный дуэт второго акта? Как это невокально! Как мало простора певцу, какие бесцветные темы! А между тем у Massenet любовный дуэт хотя гораздо проще, но зато в тысячу раз свежее, изящнее, мелодичнее. Гольдмарк (как оперный композитор) оказывается исчадием Вагнера, т. е. не в смысле проведения принципов Вагнера, а в смысле чисто музыкальном. Massenet такой же эклектик, как Гуно, т. е. у него нет поразительной оригинальности, но зато он никому не подражает в особенности. Пожалуйста, милый друг, приобретите эту оперу и, проигравши, скажите Ваше мнение. Относительно Грига я вполне разделяю Ваше мнение.

До свиданья, милый друг! Занятия идут успешно. Пишу первую картину третьего действия. Будьте здоровы! Тронут и польщен поцелуем Милочки. Прошу Вас передать поклон Юлье Карловне и Пахульскому.

Ваш П. Чайковский.

14. Мекк - Чайковскому

Вена,

21 января 1879 г.

8 часов утра.

Мой милый, дорогой друг! Я эти дни опять нездорова, опять простудилась, сижу в комнате и хандрю. Я вижу, что мне по силам только итальянский климат, да что делать-человек семейный не может брать только то, что ему хорошо: пришлось подняться на север, а тут и простуды и недуги.

Вы спрашиваете, милый друг, когда я предполагаю... Если ничего не случится, т. е..., то я предполагаю выехать отсюда в конце этого месяца, но у меня в Париже квартира еще не решена, хотя это не может задержать-можно первоначально приехать в H6tel. Но мне досадно, что я не в Париже уже теперь, чтобы приготовить для Вас помещение, мой дорогой. Я бы устроила опять так, как на Viale dei Colli, чтобы я могла каждый день ходить гулять около Вашей квартиры. Это такое счастье! Я была как-то бодрее, смелее, мне казалось, что со мною ничего дурного не может случиться при Вашей близости. Ах, как было хорошо!

Недавно мы были на “Sigfried'e” Вагнера, и он мне надоел ужасно, потому что Вы знаете, как этот великий немец растягивает все свои сцены: представление шло с половины седьмого до трех четвертей одиннадцатого, но все-таки в музыке есть замечательные вдохновения.

Петр Ильич, мне бы ужасно хотелось, чтобы Б юлов. познакомился с Вашим “Евгением Онегиным”. Пошлите ему, голубчик, он умеет ценить Вашу музыку, а “Евгений Онегин”-такой перл, от которого он будет, наверно, в восторге. Я все это время думала об этом. Если у Вас нет, то я сейчас могу выписать по телеграфу из Москвы. У меня здесь есть два экземпляра, но они в постоянном употреблении. Купила я на днях скрипичный концерт Раффа . Но что это за гадость, так трудно себе представить. Я вообще Раффа терпеть не могу, а этот концерт подтверждает мою антипатию; я Вам пришлю его в Париже.

Пахульский марает бумагу по Вашему приказанию. От восьми часов до одиннадцати играет на скрипке. Не знаю, что он пишет, потому что я ничего не видела. Он говорит, что очень недоволен тем, что выходит из-под пера. Я все твержу ему, чтобы писал сонаты, пусть набивает руку, как Вы приказываете. До свидания, милый, бесценный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

15. Чайковский - Мекк

Clarens,

23 января/4 февраля 1879 г.

Какие грустные вести из России, дорогой друг мой! Едва лишь горизонт начал разъясняться, а с ним вместе подыматься и курс наш, как небо послало нам чуму. Если даже она и будет локализирована, если кордоны и карантины помешают ей весной распространиться, то все-таки значительный вред уже нанесен и теперь нашей торговле и промышленности. Страшно и подумать о том, что будет с Россией, если эпидемия разыграется не на шутку. Читали ли Вы в газетах, что с 10 февраля русские путешественники будут пропускаться через прусскую границу не иначе, как с паспортом, визированным в посольстве или консульстве, которые в свою очередь будут давать свой visat не иначе, как по засвидетельствованию полицией, что едущий не находился в местах, где свирепствует чума? Кроме того, и путешественники и багаж будут подвергаться обкуриванию и карантинным мерам. При этих затруднениях разве одна только необходимость заставит русских ехать в чужие края. Чтение русской газеты (я получаю теперь ежедневно “Новое время”) наводит уныние,- только и разговора, что про чуму. Да и есть об чем говорить. Слава богу, что меры принимаются очень энергические. По поводу газет еще скажу следующее. Я ежедневно читаю здесь одну русскую газету, одну французскую и одну швейцарскую. Знаете, что всякий раз, когда после французских я перехожу к нашей, мне не только грустно, ибо читаешь грустные известия, но и немножко стыдно. Оттого ли, что у нас нет политической жизни, оттого ли, что наша публика итого требует, но только в каждом номере газеты непременно кто-нибудь и с кем-нибудь ругается. “Новое время” ведет теперь полемику по поводу поднятого некоторыми литераторами вопроса о литературной чести и суде из литераторов над провинившимися литераторами же. Боже мой, как они ругаются, какие уличные, грязные, бранные эпитеты и выражения они сыплют друг на друга! И при этом непременно личности, т. е. попрекания такими обстоятельствами частной жизни, которые к предмету полемики никакого отношения не имеют. Во вчерашнем поморе “Нов[ого] вр[емени]” есть статейка Буренина, в которой неприличие тона, сальность и мерзость выражений переходит решительно за границы всякого приличия! Как это противно. Возьмите самую банальную и пустую парижскую газету (например, “Figaro”), Вы никогда ничего подобного не найдете. Там спорят, но не бранятся. Правда за то, что наши газеты в своих политических отделах не так нагло глумятся и клевещут, как глумятся и клевещут в некоторых иностранных газетах на Россию. В этом отношении особенно ненавистна венская пресса и особенно “Neue Freie Presse”, которую нельзя в руки взять, чтобы тотчас не напасть на какую-нибудь ложь и клевету против России и русских. Если не ошибаюсь, в Вене нет ни одной газеты, относящейся к России сочувственно.

Я теперь достаточно хорошо изучил онеру Гольдмарка, чтобы произнести свой приговор над ней. Я думаю, что я лучше всего объясню Вам свой взгляд на эту оперу, если скажу следующее. Когда я играю “Le гоi de Lahore”, то думаю: “Вот бы мне такую оперу написать”; когда играю Гольдмарка, то думаю: “Дай бог, чтоб моя опера была не так скучна, натянута и суха по музыке, как эта!” Ни одного слова этот автор не говорит спроста, все у него как-то замысловато, сложно, неудобопонятно, а между тем разберите хорошенько, и Вы не найдете ни одной свежей и округленной мысли. Поразительная бедность мелодическая, поразительное отсутствие оригинальности в стиле (по-моему, Гольдмарк состоит из смешения Вагнера с Брамсом), но претензий бездна. Впрочем, я должен оговориться. Гольдмарк сам виноват, если его опера производит такое впечатление но клавираусцугу. Очень может быть, что на сцене все это гораздо ярче и светлее. Дело в том, что его клавираусцуг так же неудобоисполним, труден и тяжеловесен, как, например. мой клавираусцуг “Вакулы”. Это большая ошибка. Я теперь пришел к тому убеждению, что опера вообще должна быть музыкой наиболее общедоступной из всех родов музыки. Оперный стиль должен так же относиться к симфоническому и камерному, как декорационная живопись к академической. Из этого, конечно, не следует, что оперная музыка должна быть банальнее, пошлее всякой другой. Нет! дело не в качестве мыслей, а в стиле, в способе изложения. Если не ошибаюсь, Гольдмарк в своей опере так же точно погрешил против принципа декоративности, как я в “Вакуле”. Не думаю, чтобы его опера могла нравиться публике, и если она имела успех, то думаю, что это благодаря эффектному либретто, хотя эффектность чисто внешняя. Для меня в этом сюжете нет ничего пленительного: его королева, его Ассад, его Соломон-все это такие манекены, такие казенно стереотипные оперные фигуры!