Менделеев - Михаил Беленький

Говоря о том, насколько в «Заветных мыслях» отпечатались черты личности автора и насколько эта книга была отмечена его сложным и противоречивым мировоззрением, нельзя не сказать и об отразившихся в ней менделеевских комплексах — точнее, о некоторых общенациональных комплексах, которые Дмитрий Иванович самым естественным образом разделял. В пятой главе «По поводу японской войны» он, например, выглядит, если использовать современную терминологию, настоящим «ястребом». Речь конечно же идет не о доброкачественном евразийстве, с которым он описывает значение развития русских территорий, омываемых Тихим океаном, и не о прозорливом предвидении того, что «на азиатских побережьях, до сих пор полусказочных… началась ярмарка новой мировой жизни, и впереди виден ее разгар». Тем более его нельзя упрекнуть за горестные строки о доблестной гибели «Варяга». Дело в другом. Работа над главой была начата Менделеевым спустя месяц после первого разгрома русских сил, в период затишья, когда Балтийская эскадра еще только двинулась к театру войны, навстречу неизбежной Цусиме, а Порт-Артур даже не был осажден. Но общая ситуация, при которой командование с трудом сумело противопоставить коварно напавшему врагу не более десяти процентов имеющейся у него военной мощи, факт очевидной неготовности России к современной войне были понятны с первых сообщений о нападении японских канонерок на русский флот, а такой знающий и информированный человек, каким был Менделеев, вполне мог предугадать ход событий еще до их начала. Ему ли, пристально следившему за событиями на Дальнем Востоке, было не знать, что Япония, у которой Россия вырвала из зубов захваченный в Японо-китайской войне Ляодунский полуостров и которая не желала мириться с русским присутствием в Маньчжурии и уступать в споре из-за русских лесных концессий в Корее, — эта Япония могла напасть в любую минуту? Его выдающийся ум должен был полностью сознавать и совершавшуюся военную катастрофу, и приближавшийся социальный взрыв.

Однако Менделеев в это время не только уверен в скорой победе над врагом, но и энергично рассуждает о связанных с ней контрибуциях и переделе дальневосточных территорий. В некоторых строках Дмитрий Иванович предстает едва ли не типичным носителем воинственного, оборонного сознания («Мне уже поздно воевать, глядя в могилу, но…») — с единственным отличием: он в состоянии описать этот синдром с исчерпывающей ясностью. «Такова уж наша покладистая природа, не терпящая похвальбы самообожания и рвущаяся обнять весь мир. В нас возмущается заветное, живое, хотя и совершенно бессознательное чувство, когда пред нами чем-нибудь кичатся даже в частной жизни, а в государственной… и подавно. И вот рядом с самообожающей похвальбой англичан да немцев выступили недавно японцы и ну нас корить всеми нашими недостатками и похваляться своими прирожденными, а особенно вновь приобретенными достоинствами, начиная с того, что они-де лет в тридцать приблизились к современному совершенству, начиная с парламентаризма, больше, чем мы успели в два столетия, а потому стали похваляться и взаправду верить, что они нас побьют, хотя их всего около сорока пяти миллионов, а у нас около ста сорока. Хвастливой похвальбы немало слышали мы ранее, но шла она с запада, от наших действительных учителей, к ней мы привыкли, а тут не из тучи гром расшевелил наши просонки».

Далее в той же главе следуют довольно пространные рассуждения о коварстве врага («Для русского коварство и японцы до некоторой степени сливаются») и его изначальной враждебности к северному соседу, о положительных сторонах русской натуры и поисках духовно близких соседей (таковыми Дмитрий Иванович находит единственно китайцев, а то, что они «кичливы и называют все народы варварами», не страшно, «потому что в этой кичливости мы участвуем рядом со всеми прочими некитайскими народами»). Менделеев делает вывод не только о неизбежном, вследствие перенаселенности Японии, давлении ее на русскую территорию, но и о множестве войн с другими врагами (каждые семь-восемь лет) в будущем. Не замечая, что кое в чем он сам себе противоречит, Менделеев призывает свою страну стать, «прежде всего, военной, как это поняли наши императоры»: «Грозными нам надо быть в войне, в отпоре натисков на нашу ширь, на нашу кормилицу-землю, позволяющую быстро размножаться, а при временных перерывах войны, ничуть не отлагая, улучшать внутренние порядки, чтобы к каждой новой защите являться и с новой бодростью, и с новым сильным приростом военных защитников и мирных тружеников, несущих свои избытки в новое дело». И, наконец, последняя цитата из этой главы, принадлежащей, напомним, перу постепеновца и ненавистника всяких революций: «Здравый русский ум, весь характер народа и вся его история показали ему, что войны для нас составляют своего рода революционную передрягу, освежающую весь воздух страны и дух ее правителей, а за войнами следуют почти всегда новые внутренние успехи и преобразования». Даже если учесть, что на Россию все-таки напали, и еще раз вспомнить, что Менделеев на протяжении всей жизни всегда и во всем оставался природным русским человеком, нежно любящим свой народ и ожидающим от него особого вклада в мировую историю, все равно на страницах пятой главы внимательный читатель сталкивается с феноменом, радующим разве что какого-нибудь осатаневшего «патриота», нашедшего «предсказание» и «оправдание» событиям XX века, унесшего в могилу лучшую часть русского (и не только) народа.

Кое-какое объяснение этой позиции можно, конечно, найти в той части биографии ученого, когда он, уже после фактического поражения в Крымской войне, продолжал бредить о ее переломе и чудом добытой победе. Но это объяснение не выходит за рамки давно известной истины, что война меняет сознание русского человека. И сознание русского гения она может изменить непредсказуемо, тем более если регулировка «объективно — субъективно» вообще не про него, если он доверяет только себе, поверяет себя только собой. С одной стороны, он ведь сам всё написал: невозможно противостоять чувству, когда оно «заветное, живое, хотя и совершенно бессознательное». А с другой… какое вообще объяснение, какой комментарий возможен для свободной мысли, задевшей в полете живую душевную струну? Разве что такой: мысль может стать опаснее пули со смещенным центром тяжести.

Шестая и седьмая главы «Заветных мыслей» — «Об образовании, преимущественно высшем» и «О подготовке учителей и профессоров». Диапазон проблем среднего и высшего образования, по Менделееву, простирается от физиологических (на основании изучения возрастных особенностей юношей он указывает на оптимальный для усвоения университетского курса период — с 16 до 20 лет, пока не заговорили «естественные потребности»; кроме того, ученый связывает рост университетских беспорядков с появлением в аудиториях возрастных, бородатых студентов) до целеполагающих, что находит свое выражение в разработке базовых принципов обучения, вплоть до соотношения объема конкретных и абстрактных знаний. После философского и исторического экскурса в суть образования Дмитрий Иванович излагает свое видение российской высшей школы.