Семейная тайна - Филипп Гримбер

Дверь открыла соседка, помогавшая Жозефу по хозяйству. На покрытом клеенкой столе я увидел пустую тарелку, недопитый стакан и смятую салфетку. Следуя за отцом в спальню, я первый раз в жизни увидел смерть вблизи. Дед лежал на кровати, с откинутой назад головой, желтая кожа, приоткрытый рот. Отец некоторое время смотрел на него, потом обернулся ко мне и сказал, что счастлив от того, что Жозеф умер во сне. Самый прекрасный способ покинуть этот мир, добавил он. Я подошел поближе и дотронулся до дедовой щеки. Она была ледяной. Что видел он в вечном сне? Знал ли он, что умирает?

Мы похоронили Жозефа на кладбище Пер-Лашез, в еврейском секторе, рядом с могилой его жены. Я впервые увидел могилу Каролины, в нескольких минутах ходьбы от дома Жозефа, неподалеку от авеню Гамбетта. Еще одна запретная тема, которой я никогда не касался. Во время наших пеших прогулок по Парижу отец часто приводил меня на это кладбище, чтобы показать могилы знаменитостей, но в еврейский сектор мы ни разу не заходили. Да и для чего? Чтобы поклониться пустоте, увенчанной мраморной табличкой с выгравированным именем его матери? Отец носил своих покойников в душе: все, кто был ему дорог, нашли последний приют в его сердце, и их надгробия не имели скульптур и надписей.

Всякий раз, когда мы проходили мимо колумбария, отец выражал желание быть кремированным. Только сейчас до меня дошел истинный смысл его желания.

Вернувшись с похорон Жозефа, отец взял на руки собаку и вышел на балкон. Он оставался там довольно долго, глядя вдаль, потом, верный привычке, уединился в спортивной комнате.

4

На устном выпускном экзамене я вытянул билет, на котором было написано имя Лаваль.[4] Онемев, я смог выдавить из себя всего лишь несколько слов, явно не удовлетворивших экзаменатора. Мне вдруг показалось, что экзаменатор — тайный вишист, и это начисто лишило меня дара речи. Так я был оставлен на второй год в выпускном классе.

В этом злоключении мне почудился тайный знак: я все еще сражался с призраками прошлого. Самое важное, то, о чем даже родители не имели представления, осталось за рамками моего повествования. Но я знал способ внести окончательную ясность.

Я узнал, что в Париже есть место, где я смогу разыскать недостающую информацию. В центре квартала Марэ открылся Мемориальный комплекс,[5] располагавший нужными мне документами. Благодаря кропотливым исследованиям Беаты и Сержа Кларсфельд был создан полный перечень жертв нацизма. По этим спискам можно было установить имя каждого депортированного, номер и пункт назначения его поезда, дату прибытия в лагерь и, если он не выжил, дату его смерти.

Я провел там всю вторую половину дня, листая страницы огромных томов. Среди бесконечной вереницы имен я наконец-то нашел те, что искал. Впервые я увидел написанными их имена и узнал их судьбу. Вначале Хану и Симона поместили в лагерь Питивье, откуда позже переправили в Польшу. В Освенцим. Они были умерщвлены в газовой камере на следующий день по приезде.

Номер конвоя, дата смерти: голые факты, цифры. События, на основании которых я строил свой рассказ, по ходу чтения этих списков обретали суровые черты чудовищной реальности.

Несколько раз я перечитывал имена тех, кто разделил последнее путешествие Ханы и Симона, находился бок о бок с ними в темноте запечатанного вагона, ощущал тот же животный ужас. Имена мужчин, женщин и имена детей, судьбой которых так легко распорядился президент Лаваль, милостиво разрешив «перемещение с целью национального воссоединения».

Я испытал неимоверное облегчение, узнав, что их убили почти сразу после переправки в лагерь. Дата их смерти избавляла меня от худших опасений, которыми я мучился бы, представляя, что пережили они в Освенциме за годы.

Отец по-прежнему жил в неведении. Какие страшные мысли о судьбе Ханы и Симона в концлагере терзали его сознание все эти годы? Какие картины вставали перед его мысленным взором сегодня, когда его взгляд заполнялся пустотой или когда он не мог уснуть ночами? Ситуация резко изменилась, и это меня тревожило. Так долго оставаясь в стороне от драмы, теперь я знал о ней больше своего отца. Надо ли было разрушать это его неведение? Долго не мог я решить, как поступить, ждал удобного случая, тайного знака, подсказки от жизни.

На следующий год я сдал выпускные экзамены с отличием и решил записаться в университет, на факультет психологии. Знакомство с психоанализом в ходе занятий философией помогло мне определиться с выбором. Позже, когда у меня будут спрашивать, почему я выбрал именно эту специальность, я стану рассказывать о Луизе, о ее редком таланте слушать, благодаря которому я избавился от тревожных теней моего детства и воссоздал историю своей семьи. Я отдавал себе отчет, какую роль Луиза сыграла в моей жизни. Освобожденный ею от груза, который давил на мои плечи, я обратил свою слабость в силу. И я хотел обрести такой же дар и научиться помогать людям. Тогда я еще не знал, что первым моим пациентом станет отец.

5

Однажды вечером, вернувшись с занятий, я застал мать в слезах. Только что машина сбила Эхо. Вместе с отцом они принесли тело песика домой и положили в спортивной комнате. Понизив голос, мать сказала, что отец не выходил из спальни. Она не знала, спит он или читает, и не решалась заглянуть, чтобы не побеспокоить его. Он так и не вышел к обеду, не произнес ни слова. Скорее всего, он винил себя в смерти собаки: они гуляли в парке, и отец не стал брать Эхо на поводок, когда они переходили дорогу. Мать добавила, что никогда еще не видела Максима столь подавленным. Выдержав исчезновение жены и сына, отец не смог пережить смерть нашего пса.

Я вошел в спортивную комнату, склонился над Эхо, который лежал на боку, с окровавленной мордочкой. Мое лицо отразилось в его широко открытых глазах. Я сказал матери, что отнесу его к ветеринару, который без сомнения знает, что делать с трупами собак. Осторожно сняв ошейник, я в последний раз потрепал гладкую шерсть пса, затем завернул его в старое одеяло.

Вернувшись через час, я вошел в родительскую спальню. Отец сидел на краю кровати, обхватив голову руками. Плотные шторы были задвинуты, ночник включен. Я уселся рядом и сказал, что огорчен смертью собаки. Он ответил бесцветным голосом, не поднимая головы, что это его вина. Как будто со стороны я услышал свой голос, говоривший отцу, что это правда, что он действительно виноват. Но только в этой смерти. Эта фраза вырвалась у меня сама собой, я не размышлял над нею. Отец резко выпрямился и повернулся ко мне с немым вопросом. Я продолжал смотреть в окно, чувствуя его напрягшееся плечо. Я добавил, что горжусь оставленным мне наследием, горжусь этой мучительной тайной, раскрытие которой сделало меня сильным и взрослым. Горжусь своим именем до такой степени, что готов вернуть ему изначальное правописание. Я говорил не размышляя, и отец вдруг тяжело вздохнул, как если бы я только что разрушил результаты его многолетней работы.

Набравшись смелости, я продолжал. Я произнес имена Ханы и Симона. Превозмогая страх нанести отцу глубокую рану, я рассказал ему обо всем, что узнал, не скрывая того, что Хана, по сути, пошла на самоубийство. Я чувствовал, как он напрягся, видел, как сжались руки на коленях. Я назвал номер поезда, дату их отправки в Освенцим, дату их смерти. Я сказал, что они не успели узнать всех ужасов концлагеря и что в смерти его жены и сына виновны только нацисты, их бесконечная ненависть. Я добавил, что молчать о Хане и Симоне было равносильно повторному убийству. Больше я ничего не сказал. Поднялся, раздвинул занавески, открыл дверь и позвал мать. И повторил свой рассказ для них двоих, чтобы она тоже узнала правду.

Отец вышел из спальни к ужину. Позже, когда я собрался уйти к себе, он остановил меня и слегка сжал плечо. Впервые я обнял его, и вдруг он показался мне хрупким, уязвимым — сломленный пожилой человек, которого я перерос на целую голову. Странно, но я чувствовал себя сильным и не пролил ни слезы. Смерть нашей собаки стала поворотным моментом: я освободил отца от гнетущего секрета.

Эпилог

1

Однажды летним вечером мне захотелось прогуляться в маленьком лесочке, окружавшем замок, что находился неподалеку от моего дома. Я попросил дочь составить мне компанию.

Мы с Розой спустились по кривой улочке, ведущей из деревни, в конце которой уперлись в бурелом из поломанных веток и выкорчеванных грозой деревьев. Пробравшись сквозь него, мы вышли к задворкам замка. Окруженный старыми рвами, увенчанный четырьмя башнями, крытыми шифером, замок, казалось, дремал за закрытыми ставнями высоких окон.

В прошлый раз, случайно нарушив границы частной собственности, я набрел на маленькое кладбище. Кто покоился под этими гранитными плитами? Тогда я опасался быть замеченным, вздрагивал от каждого шороха и, завидев фигуру сторожа, не решился идти дальше.