«…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано В.Ф. Маркову (1953-1972) - Юрий Терапиано
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вышла книга стихов Смоленского[194], которого местные ультра-правые превозносят. Он человек талантливый, кое в чем, особенно в политике, — банальный, лучшие же его стихи — чистая лирика. Я написал о нем, в общем, сочувственно[195].
Вот и все «новости».
Сейчас Париж увлечен «Спутником-II» и особенно — Лайкой (по-французски «Frisette», «Кудрявка»). Покупаешь газету, а газетчица обсуждает вопрос: спустится или не спустится?
Нас тошнит от гадости с Жуковым, от хамства Конева и т. д., а французы уже забыли все это и ждут следующего № — полета на Луну. Что и говорить, русские ученые «утерли нос» иностранцам, которые, кстати сказать, до сих пор считают всех русских чем-то вроде китайцев или монголов. У французов, конечно, еще оттенок — «нос» англосаксам, которые на весь мир (и на них) наложили свою тяжелую лапу. В общем — Frisette — герой конца года!..
Вам, конечно, все это время было не до стихов, но в будущем надеюсь когда-либо прочесть Ваши новые.
В прошлом письме я напал на Моршена — с тех пор не встречал его других стихов. Он вообще неровен был и раньше — то очень хорошо, то совсем «ни к чему».
Из книг здесь произвел сенсацию переведенный с английского рассказ тибетского ламы Лобсанга Рампы — «Третий глаз» — даже этнографы из «Musee de l’Homme»[196] им увлекаются.
Prix Nobel, данный Camus, встретили довольно кисло, все таки Camus не столь уж замечателен и под сильным влиянием Dostoevsky — «La Peste»[197], например.
Вторая сенсация — книги Del Medico о том, что все ученые ошиблись, сочтя «рукописи Мертвого Моря» библиотекой ессеев, преддверием христианства. На самом деле — это был просто genizah, склад рукописей, подлежащих по еврейскому закону уничтожению — те рукописи, в которых были имена Божии — негодные к употреблению или еретические — нельзя было уничтожать обычным способом, их относили в пустыню, куда-нибудь около кладбища, в пещеры, и клали в сосудах — в которых и были найдены «рукописи Мертвого Моря».
И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам наш привет.
Ваш Ю. Терапиано
37
8. I.58
Дорогой Владимир Федорович,
Ирина Николаевна и я поздравляем Вашу супругу и Вас с Новым годом и Рождеством Христовым, шлем наилучшие пожелания.
Поздравление, правда, опоздало — по моей вине: хотел заодно послать Вам вырезку из «Русской мысли»[198], которую получил только вчера, так что приношу соответствующие извинения.
Муж[199] покойной Рахили Самойловны (Ирины Яссен) хочет, в память ее, продолжать «Рифму». Он приедет в Париж в конце мая, тогда «Рифма» будет переорганизована и начнет действовать.
Т. к. Ваша и Моршена книги были уже намечены к изданию, постараемся с них и начать…
То, что Вы сейчас отошли от стихов, — понятно: и экзамены, и переезд, и текущая работа, но, мне кажется, многие поэты проходят через долгий срок (иногда) «отказа от писания»… и кажется, что «это навсегда», что «уже никогда больше…».
Я вот (занятый статьями — еженедельно) — с 1954 г. не написал ни одной строчки, но все же еще не ставлю креста на стихах.
Против некоторых мест поэмы я возражал, но одна вещь никоим образом не может являться каким-то приговором.
Мне кажется, вообще трудно решать, «мое или не мое дело», т. к. нельзя знать, когда «придет» и что «напишется» — м<ожет> быть, завтра!
Но для «Рифмы», как мы решили, — будут «Гурилевские романсы»?
Роман Пастернака здесь пока имеется только в итальянской версии, т<ак> ч<то> приходится ждать, говорят, скоро выйдет и по-французски, и по-английски. Но то, что пересказал о нем во «France Soir» Neuvecelle (сын Вяч. Иванова[200], который был этой осенью в Москве и познакомился, на даче под Москвой, с Пастернаком), мне не очень понравилось.
Адамович обещал дать мне «Ленинградский альманах» (стихотворный) со стихами Ахматовой, якобы плохими — и хорошими Алигер — увидим. А пока то, что можно здесь достать, — «не очень» (например, сборник «1955 г.»).
Зато удивила меня книга Н.Ф. Жирова (судя по стилю — ученый, геолог) об Атлантиде[201]. — В С<оветской> России — Атлантида, да еще и «была» (на основании новейших океанографических и геологических данных)! Вот бы удивился Мережковский, которого все бранили в 30-м году за его «Атлантиду»[202]. Получил книгу Биска[203] — переводы из Рильке — знаете ли Вы «его и ее» (книгу)?
Видел позавчера Зайцева, вид у него измученный, больной (хотя Вера Алексеевна, его жена, теперь поправляется после удара) — смерть Ремизова его «потрясла» (тем, вероятно, что З<айцев> сейчас — последний из ушедшего почти совсем «старшего поколения»). А о Ремизове сейчас, как всегда, начали говорить как о большом писателе (гл<авным> образом французы), а раньше: Бунин, Тэффи. Алланов. Зайцев, Ремизов и Пантелеймонов…[204] — Шмелев, конечно (забыл!) — сакральная формула нашей прессы.
Читали ли Вы в № 8 «О<пытов>» статью Ульянова[205] о Чаадаеве? Ответить собирается Адамович[206].
Прочел (во время гриппа) шмелевское «Лето Господне» — быт, еда, старая Москва — описано хорошо, и люди живые, но очень уже даже и для моего поколения отдаленные.
Крепко жму руку.
Ваш Ю. Терапиано
38
18. II.58
Дорогой Владимир Федорович,
Муж Яссен будет здесь в мае — тогда выяснится, как будет действовать в дальнейшем «Рифма» и кто будет ею заведовать, т. к. Маковский стал очень стар и ему уже не по силам ездить в типографию и т. п.
Посылаю Вам вырезку статьи о «У Золотых ворот»[207], где есть опять о Вас, и, в доказательство, что мнения всегда бывают разные, отзыв из «Р<усской> м<ысли>»[208] о переводах Ел<изаветы> Броунинг Цетлиным и Астровым.
А о Рильке — после моей статьи[209] о книге Биска переводчики начали мне посылать переводы Рильке и других иностранных поэтов «на оценку», т<ак> что уж и не рад, что дал им повод к такой щедрости!
В Париже были две интересных выставки: 1) «рисунков Сахары» (доисторическая живопись на скалах в Хоггаре, копии, сделанные учеными и художниками) и 2) выставка картин 30-летнего художника Buffet (смесь «новой манеры» со «старой»), замечательного экспрессией, динамикой и сочетанием красок («La vie de Jeanne d’Arc»).
В русском же литературном Париже событий нет, да и боюсь вспоминать о них, т. к. «события» теперешние = похоронам.
Желаю Вам поскорее покончить с диссертацией и начать писать статьи и стихи.
И<рина> Н<иколаевна> и я шлем Вам и Вашей семье сердечный привет.
Ваш Ю. Терапиано
P. S. Недавно был на собрании поэтов — хвалили Вашу статью о поэзии Г. Иванова в «Опытах»[210].
39
20. IV.58
Дорогой Владимир Федорович,
Рад буду, если Вам удастся через два месяца снова начать литературную деятельность — статьи и прозу.
Вы подняли очень больной вопрос — «к чему в эмиграции писать по-русски?».
В прежнее время, т. е. до последней войны, мы все верили, что когда-нибудь написанное здесь дойдет до России и станет там напоминанием о целом ряде забытых понятий — о ценности человеческой личности, о свободе, о Боге.
Поэт Довид Кнут сравнивал то, что пишется в эмиграции, с запиской в бутылке, брошенной в море[211].
Теперь — нет уже уверенности в том, что мы, «старшее» поколение, доживем до «времени больших перемен», но для Вас время — еще не столь жестокий приговор — пишите с тем же чувством, как когда-то писали мы (пусть мы были только наивными идеалистами! и пусть эти слова в какой-то мере патетичны…).
Мне кажется, лучшее, что случилось в эмигрантской литературе, — это как раз наше «неумение» и «нежелание» писать на чужих языках и для иностранцев. Один Сирин — не в счет. Он ведь чувствовал себя англичанином в Кембридже и в то время, когда его сверстники (среди которых были люди породовитее Набоковых и побогаче их) умирали на фронте Добровольческой армии, а затем — дробили камни и работали на заводах в Европе.
Но, кроме двух-трех еще таких же «русских иностранцев», все зарубежные писатели писали и пишут до сих пор по-русски. (Переводы на иностранные языки — другое дело.)
Адамович выпустил одну книгу по-французски[212] — и сразу же наговорил там чепухи, несмотря на весь свой ум, т. к. русский писатель, ставший французским, — немедленно тускнеет и глупеет, слишком уж мы все в России — русские (даже потомки обрусевших иностранцев, как, например, я).
Но именно поэтому так тяжело и трудно сейчас. Для меня не вопрос «зачем?» представляется роковым, а внутренняя опустошенность нашей души, внутренняя невозможность сейчас чему-то до конца отдаться, «загореться». Или все очень устали, или же атомная атмосфера так влияет, но сейчас труднее думать о духовных вещах, отвлечься от «плоского сегодняшнего дня», думать о «вечном».
