Повесть о неподкупном солдате (об Э. П. Берзине) - Гунар Иванович Курпнек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Фальшивый, — неуверенно предположил Берзин.
— Нет, документ может быть и подлинным. У нас в Чека немало левых эсеров. Они кому угодно выдадут мандат. Были уже такие случаи.
Петерс снова помолчал. Положив тяжелую лобастую голову на ладонь, он думал о своем. Случайно взглянув на сухую, жилистую руку Якова Христофоровича, Берзин вспомнил, что еще до войны царские охранники содрали с рук Петерса кожу — «сняли перчатки», так называли эту пытку палачи. Сейчас руки имели обычный вид, разве только чуть-чуть розовее и нежнее была на них кожа…
Не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, он спросил:
— Тяжело тебе, Яков? Устал?
— Что? — не понял его Петерс и, увидев теплый взгляд друга, улыбнулся. — Между нами говоря — устал. Чертовски! Но это — сугубо между нами. Понял? — не ожидая ответа, продолжил. — Так вот: почему настораживает случай с мандатом? Получен он от эсеров. Это ясно. Значит…
— Значит, Рейли связан с эсерами? — Берзин вопросительно взглянул на Якова Христофоровича.
— Совершенно верно! Если Аркашка связан с Рейли, то он — с эсерами. Цепочка! Но ее звенья надо еще проверить…
— Поручите это мне!
— Ни в коем случае! У тебя другая задача…
— Учить боксерским приемам бандита! — горько усмехнулся Берзин.
— Напрасно ты так легко относишься к этому делу. Напрасно! — увидев протестующий жест Берзина, Яков Христофорович внутренне улыбнулся его горячности. — Хорошо. Допустим, ты при следующей встрече намекаешь Аркашке, что…
— Недоволен большевиками! Так и скажу!
— Ну и провалишь все дело. С первых шагов.
— Почему? Ведь он враг…
— Это мы с тобой знаем, что он враг. Но он-то играет чекиста. Понял, борода? Скажи ты ему, что ненавидишь Советскую власть, и он знаешь что с тобой сделает? Разумеется, если его башка набита не мусором. Он пристрелит тебя на месте, как того — Алеху…
— Пристрелит?
— Будь спокоен! И начнет бахвалиться — уничтожил, мол, злостного врага народной власти. Разведет, в общем, антимонию.
— Но позволь, какую же мне роль перед ним играть?
— Роль? — понурый вид Берзина неожиданно привел Якова Христофоровича в веселое настроение. — Ты, я вижу, забил себе голову детективщиной. Выбрось мысли о какой-то роли. Серьезно тебе говорю. Ты им нужен такой, какой есть. Оставайся пока самим собой. Только так! Если меня не обманывает чутье — они сами подскажут тебе твою роль…
— Вот видишь, — обрадовался Эдуард Петрович, — роль все-таки будет.
— Да! Но не сейчас.
Они подробно обсудили, как действовать в ближайшее время. При встречах с Аркашкой Берзин должен был не подавать виду, что знает его истинное лицо. Держаться надо просто, с достоинством.
2
Рига встретила его нежной зеленью парков, весенним цветением садов Задвинья.
Все так же бесшумно скользили по городскому каналу лебеди, торопились куда-то прохожие, так же стоял на вокзальной площади городовой.
Так же, как четыре года назад.
Ничего, казалось, не изменилось.
Будто не было каменных берлинских колодцев, туманной хмари окраин и печальной Шпрее.
Прежде чем перейти мост, Эдуард долго стоял на набережной Даугавы. Катились к морю волны, шныряли буксиры, басовито перекликались пароходы.
И то ли от этих знакомых с детства голосов, то ли от нестихающего чувства неудовлетворенности за бесцельно, как ему казалось, проведенные в Германии годы, на душе было по-осеннему грустно. Хотелось чего-то необычного, невиданного…
Может, наняться матросом вон на тот обшарпанный парусник и уйти на нем куда-нибудь на Мадагаскар или Корсику? Мадагаскар! Корсика! Слова-то какие! Сразу видишь бездонное голубое небо, пальмы, ослепительно* желтый песок. Экзотика! Но нет — парусник дальше Виндавы не ходит, да и море…
— Пошли со мной! — надтреснутый с хрипотцой голое припортовой царевны вернул его к действительности. — Дорого не возьму.
— Пошла к черту!
Подхватив чемодан, он зашагал через мост. Вот тебе и экзотика!
Несколько дней не выходил из дома. Валялся на кровати, пробовал читать.
Мать только вздыхала и вытирала передником непрошеную слезу.
Отец молчал.
Однажды Эдуард прочел в газете об открытии выставки художника Пурвита. Долго раздумывал — идти или нет. Ему хотелось вновь взглянуть на чудные пейзажи настоящего мастера, проникнуться их живительным, светлым весенним духом. Но когда подумал, что придется встречаться с однокашниками по художественному училищу, отвечать на расспросы — нет уж, лучше сидеть дома.
И все-таки не выдержал. Пошел!
Посетителей в тот день было немного. Не оказалось и знакомых. Он долго ходил по выставке, внимательно, словно впитывая в себя ритм и поэзию красок, изучал каждое полотно, восхищался, удивлялся и мучительно завидовал вечно ищущему и вечно новому Пурвиту. Только теперь Эдуард окончательно понял, как мало он знал и умел, и от этого еще сильнее защемило сердце.
У выхода столкнулся с Пурвитом. Тот сразу узнал бывшего ученика и искренне обрадовался.
— Берзин! Вот неожиданная встреча! Вернулись? Рассказывайте, как там Берлин?
Так уж случилось, что обычно сдержанный и не очень говорливый Берзин разоткровенничался с Пурвитом — человеком хоть и знакомым, но не до такой степени, чтобы поверять ему сокровенное. Очевидно, виной тому было только что пережитое и передуманное на выставке, а может быть, — улыбка Пурвита — понимающая и грустная, да еще затаенная печаль в его глазах. В общем Эдуард рассказал ему о своих сомнениях, о недовольстве собой.
Пурвит слушал молча, не прерывая. И только нервные пальцы отбивали какой-то замысловатый такт по подоконнику, возле которого они остановились.
— Понял я вас, молодой человек. И завидую! — Увидев недоумевающий взгляд Берзина, повторил — Завидую! Сомнениям вашим, тревогам. Наконец — молодости. И еще вот что, — он помедлил, раздумывая. — Вам надо сменить обстановку. Берлин, он, знаете, удручающе действует на психику… Попробуйте написать несколько пейзажей. Общение с природой прочистит вам мозги. Поезжайте к морю. Напишите пару этюдов. И покажите мне. Обязательно! А сомнения ваши… Нет, не бросайте их! Только ленивцы и трусы живут без тревог и сомнений.
Такой вот оказалась эта встреча. Правда, Берзин не сразу принялся за работу. Неделю-другую словно по инерции он еще оставался дома, листал старые альбомы с детскими рисунками, читал, подолгу сидел у окна и невидящими глазами смотрел на сонную улицу. На расспросы матери отвечал односложно: все в порядке, не беспокойся. Отец только качал головой — влюбился он там в Берлине, что ли?
Потом неожиданно в солнечный июньский день собрал краски и поехал на взморье. Ходил по пляжу, всей грудью вдыхая соленый воздух. Бросив этюдник на песок,
