Людовик XIV, король - артист - Филлип Боссан

Ах, что за острый язык у этого маленького молодого человека, который замечает (или воображает себе, что замечает) у Мольера — своего друга — эту мелкую самодовольную, тщеславную мысль: мысль о том, что королевские похвалы ему слышит другой литератор. Что за манера переадресовывать себе честь, оказанную другому! Он сын буржуа из Лаферте-Милон, лишь недавно перешагнувший двадцатилетний рубеж, и он уже присутствует при утреннем выходе короля: он еще ничего не сделал, ничего не написал, кроме нескольких стихотворений, даже не написал еще «Фиваиду», которая будет сыграна — Мольером — только через три месяца, а уже разбрасывает пики и дротики. Он топает ногами, он бьет копытами, он дрожит от нетерпения, от нервозности, от амбиций, он подкусывает, подкалывает, подшпиливает, подзадоривает...

Но он трезво видит. Он хорошо угадывает. Это первый дар, необходимый карьеристу: видеть далеко вперед. Я уверен, именно благодаря этому дару ясновидения и родится та тесная связь, которая завяжется между ним и королем и которая позднее сделает его самым близким к Людовику XIV литератором. Нужно изучать этих немногих людей (Люлли один из них), кому удавалось безошибочно угадывать, предвидеть, предвосхищать тот образ самого себя, который создавался королем и который, посредством их искусства, король демонстрировал миру.

Все художники, которых любил Людовик XIV, имеют одну общую черту: дар воплощать в мраморе, в стихах, в комедиях, в трагедиях, в красках, в парковых боскетах то, что король хотел бы сказать о себе. Он будет верен тем, кто разглядел образ и не ошибся. Он бросит, как тряпку, — без презрения, лишь с небрежностью — всех тех, кто на мгновение ошибется или продолжит изображать былой образ, не разгадав, что тот больше не нужен. Сперва Мольера. В другой раз Люлли. Бернини: ибо, точнее всех изваяв в бюсте воображаемый образ Людовика, тот потерпит неудачу с большой конной статуей. Расин много раз будет на волосок от того, чтобы ошибиться; он не упустит ни одного поворота в эволюции королевской личности.

В данный момент, пока Бернини по-своему схватывает и переводит в мрамор отвагу и страсть, Расин угадывает другую сторону: сентиментального мечтателя, наделенного богатым воображением. (Осторожно: сентиментальные люди иногда — страшные эгоисты.) Он создает трагедию, целиком выдержанную в прециозном и героическом духе романов, которые король читал во времена Марии Манчини и которые составляют сердцевину его литературного образования. Люди никогда не расстаются с литературой, прочитанной, когда они впервые полюбили чтение и сами были влюблены, а особенно — и это как раз тот случай — когда именно влюбленность привила вкус к чтению. Людовик XIV уже любит Лавальер, но образ, с которым он себя идентифицирует, не изменился и не изменится очень долго, даже когда он будет влюблен в маркизу де Монтеспан. Гораздо позднее те же образы вернутся, набросив флер на предписания суровой мудрости, которым король начнет следовать в зрелом возрасте в обществе мадам де Ментенон. И Расин всегда будет рядом, читая ему.

О чем мечтает пятидесятивосьмилетний набожный король, когда Расин читает, как подтверждает нам Данжо, «Жизнь Александра», чтобы победить его бессонницу?

А пока двадцатишестилетний Расин пишет двадцатисемилетнему королю в конце письма-посвящения трагедии «Александр» удивительные слова, содержащие прорицание:

И я предвижу, что по мере того как будут созревать мои способности, Вы, ваше величество, увенчаете себя новыми лаврами. Быть может, став во главе армии, Вы позволите нам завершить сравнение между Вами и Александром и присоедините славу завоевателя к уже приобретенной Вами славе мудрейшего монарха в мире. Тогда-то и придется Вашим подданным со всем усердием приняться за описание Ваших великих деяний. Да не будет у нашего государя причин сокрушаться, подобно Александру, что среди его присных некому оставить потомкам память о его добродетелях.[19]

Людовик XIV еще не присоединил Соединенные Провинции, не взял Маастрихт, не потопил испанский флот в Палермо. Он думает о герое «щедром, но не ко всем подряд, справедливом к своим врагам», каким Александр предстал Пору.

Расин еще не написал ни «Андромахи», ни «Федры», ни «Аталии»; он едва начал свою драматическую карьеру — единственное, что имеет цену в наших глазах. Но в посвящении «Александра» он будто уже задумывает историческое описание перехода через Рейн, которое действительно осуществит через двадцать лет, и его деятельность автора трагедий, едва начавшись, будто уже становится второстепенным эпизодом службы королю.

Следует ли из этого, что нужно в корне пересмотреть наш взгляд на карьеру Расина, зайдя еще дальше, чем Раймон Пикар, и сказать, что отданные театру годы (их едва наберется тринадцать, с 1664 по 1677-й) — не более чем переходный этап, и что цель, которую он поставил в своей жизни: жить рядом с королем, читать ему, писать его историю, «передав», как он говорит, «потомкам память о его добродетелях», чтобы Король-Солнце стал благодаря ему «более великим, чем Александр»?

Весьма возможно.

Александр (III)

Но мы еще не закончили с Александром. Когда Лебрен получил приказ «написать несколько картин на сюжет об Александре», получил ли он в то же время также и «прекрасные идеи», исходящие от короля? И не чудесный ли успех его «Персидских цариц», которые сразу же и надолго стали считаться шедевром и одним из величайших творений французской живописи, вкупе с дифирамбическим отзывом, который опубликовал Фелибьен, подсказали ему желание продолжать? Вполне возможно, но интереснее наблюдать за ходом вещей. Сначала, как Лебрен говорит своему биографу Нивелону, он задумывает три картины «одинакового размера, выбранных, чтобы лучше представить характер и дух Александра». То есть он думал о серии, о цикле, об ансамбле: картины должны составлять единство. Это до некоторой степени в моде, начиная с четырех «Триумфов», заказанных Ришелье Пуссену. Избранные сюжеты образуют последовательность: Александр, разрубающий Гордиев узел; Александр, извиняющийся перед Ти-моклеем; Александр с супругой Спитамена. Сознаюсь, что не знаю, как именно можно изобразить сцену с супругой воина, долгое время сопротивлявшегося Александру, однако первые две изображали бы героя горячего и решительного (Гордиев узел), но учтивого и великодушного (Тимоклей). Спокойные мизансцены и простые сюжеты. Ни одна из трех картин не была выполнена, и нам ничего не осталось, кроме нескольких подготовительных эскизов. Новый образ очень быстро занял место предыдущего: Александр-завоеватель в пылу битвы.