Человек из пустыни - Елена Грушковская

Между тем на подступах к Эа развернулись полномасштабные военные действия. Альтерианские войска образовали заслон, не подпуская врага слишком близко к Эа, но и саму Альтерию вскоре пришлось оборонять от вконец обнаглевшего агрессора. В помощь Альтерии для защиты её удалённых колоний Межгалактический комитет выслал довольно многочисленный контингент войск, что позволило сосредоточиться на обороне Эа и Альтерии. Для Арделлидиса настали дни тревожного ожидания: его супруг Дитрикс воевал на одном из самых горячих участков фронта. А Джиму казалось, что вернулось прошлое: сын Странника, год назад окончивший ту же лётную академию, что и Фалкон, тоже отправился на войну. Объединённые общей болью, Джим и Арделлидис сблизились, часто навещали друг друга и без конца говорили о том, что волновало их больше всего: об этой войне и о дорогих им людях, с которыми она их разлучала.

— Зачем эта война? — неустанно возмущался Арделлидис. — Разве она наша? Она нам навязана! Ну и пусть бы Эа сама воевала с этими… как их… в общем, с этими противными врагами!

Джиму было неудобно перед г-жой Аэни и её семьёй за такие разговоры своего родственника.

— Ты не прав, мой дорогой, — возражал он. — Позволь тебе объяснить: у Эа нет своей армии, и если мы её не защитим, она будет просто уничтожена.

— Почему это у неё нет своей армии? — искренне удивлялся Арделлидис. — Как странно! У всех государств есть армии, а у неё нет. Как это так?

— Потому что народ Эа уже давно отказался от агрессии, — объяснял Джим. — Они живут мирно, занимаются мирными делами и не тратят кучу средств на содержание армии. С чем бы это сравнить? Вот, взять, к примеру, тебя. Скажи, ты любишь драться?

— Не люблю и не умею! Зачем это мне? — отвечал Арделлидис. — А чтобы меня защитить, у меня есть мой пушистик… То есть, Дитрикс.

— Точно так же и здесь, — говорил Джим. — Эа — это как бы ты, а Альтерия вроде как Дитрикс. Понимаешь?

— Насчёт меня и Дитрикса понимаю, а насчёт Эа и Альтерии — не совсем, — отвечал Арделлидис. — Дитрикс будет меня защищать, потому что я его спутник, и он меня любит, а с какой стати Альтерия должна посылать на смерть своих лучших ребят из-за Эа, которая, видите ли, не желает держать свою армию?

Джиму приходилось объяснять Арделлидису, что Эа с Альтерией связывают давние дружеские отношения и сотрудничество во многих мирных сферах, и что Альтерия не может оставаться в стороне, отдав Эа на растерзание врагу. Конечно, отказавшись от армии, Эа поставила себя в беззащитное положение по отношению к внешней агрессии, но ей повезло с союзником: Альтерия была готова в беде подставить ей своё сильное плечо. Но, вопреки всем этим доводам, Арделлидис всё равно не желал соглашаться с тем, что Альтерия должна была воевать.

— Почему Эа прячется за нашей спиной, в то время как такие замечательные, такие сильные и храбрые ребята, как мой спутник и твой сын, должны драться и отдавать свои жизни?

После этих разговоров Джиму приходилось извиняться перед эанками и заверять, что далеко не все альтерианцы разделяют мнение Арделлидиса. Но в его душе постоянно жила тревога за сына: не собиралась ли Бездна отнять его, как она уже отняла Странника? Илидор слал коротенькие весточки:

«Папуля, я тебя люблю, у меня всё отлично. Привет Лейлору, Философу и Д&Д»

«Я жив и здоров, не бойся за меня. Люблю тебя очень-очень. Поцелуй от меня Лейлора, привет близняшкам и Философу»

«У нас жарковато, но мы держимся. Скучаю и люблю, целую сто тысяч раз»

От послания до послания Джим жил в тревоге и напряжении, а когда Илидор давал о себе знать, с его души падал тяжёлый камень, но всего на день или два, а потом снова продолжалось ожидание, продолжалась тревога. Один раз сын прислал такую весть:

«Милый папуля, я чуть-чуть поджарился. Не пугайся, скоро буду здоров. Целую тебя и Лейлора. Привет всем остальным, я их тоже люблю».

Это послание привело Джима в такое смятение, что он две ночи не мог спать — всё думал, что означало «чуть-чуть поджарился». Через две недели Илидор сообщил:

«Мои родные, у меня всё в норме. Скоро приеду в отпуск. Всех вас целую и люблю. Папуля, тебя — очень-очень».

«Чуть-чуть поджарился» означало ожоги третьей степени. Дождливым и серым осенним утром Эннкетин убирал со стола после завтрака, когда в доме раздались мелодичные звуки дверного звонка — как будто друг о друга ударялись металлические стерженьки. На экране Эннкетин увидел какого-то офицера в парадном мундире и белых перчатках, но лица его разглядеть не мог: оно было закрыто чем-то вроде маски белого цвета.

— Это я, Эннкетин, впусти меня, — услышал он знакомый голос.

Эннкетин ахнул:

— Господин Илидор, вы?!

— Я, я. Открывай поскорее, а то я здесь вымокну!

Эннкетин был так потрясён, что даже не сразу принял у Илидора его плащ, весь покрытый капельками дождя: его взгляд был прикован к слою какого-то белого материала, покрывавшего лицо Илидора.

— Ой, господин Илидор… Что это с вами?

Губная прорезь маски чуть приметно шевельнулась:

— Не пугайся, Эннкетин. Врачи сделали всё, чтобы я не остался уродом. Надеюсь, когда я сниму маску через десять дней, так оно и будет.

— Ох, бедненький вы мой, — всхлипнул Эннкетин.

— Ну, ну, не так уж всё плохо, — проговорил Илидор, прижимая его к себе. И спросил: — Как у нас дела?

— Всё хорошо, господин Илидор, все здоровы, — поспешил доложить Эннкетин, смахнув слёзы. — Милорд на работе, господа Серино, Дейкин и Дарган разъехались на учёбу, его светлость господин Джим и маленький господин Лейлор дома. А ещё у нас живут двенадцать эанских беженок, сударь.

— Двенадцать? Ещё не так много, — проговорил Илидор. — Я думал, у нас уже полный дом. — Тут он, заметив стоявшего на нижней ступеньке лестницы Джима, шагнул к нему. — Папулечка, милый, здравствуй… Это я. Пожалуйста, не волнуйся!

Джим, бледный, с застывшим в широко раскрытых глазах ужасом смотрел на стройного офицера в парадном мундире и белой маске. Сквозь отверстия маски на Джима смотрели голубые глаза со смелыми искорками — глаза Странника. Сильные руки в белых перчатках крепко обняли его, не дали упасть — совсем как много лет назад, только тогда маска и перчатки были чёрными, и на зеркальном столике стояла банка с отрезанным языком Зиддика. Касаясь дрожащими пальцами белой маски, Джим тонул в синеве смелых глаз, с нежностью смотревших на него, а потом приник губами к ротовой щели маски. Маска была не твёрдая, а эластичная, и губы под нею прижались к губам Джима в ответном порыве нежности.