Инга - Елена Блонди

Она вспомнила пылающее лицо Инги и ее темные глаза. Кивнула со смирением, соглашаясь с мнением кота. Да уж, там, где ее Зойке ляляля и семечки, этой — трагедия жизни и смерти. И получается, все только внешне похоже, а приглядишься — разное. Вивина стремительная любовь к Олегу и сразу замуж… Зойка, когда села вот тут же, за этот стол и заявила ошеломленной Виве:

— Ну да, беременная, и что? Через год снова буду на танцы бегать, и на свидания. А что отец? Какой из него муж — объелся груш, фу и фу, знать его не хочу! И не проси. Все, нету, прогнала нафиг!

И вот теперь эта — темная, как грозовая тучка, пойдешь поперек, так и кинется со скалы в море, а уж лучше тогда пусть принесет в подоле, тоже мне несчастье, еще одна живая душа. И разве оно плохо, вон какие живые женские души, сплошное украшение мира. Но все равно жалко девочку, и тут же, как бы и не жалко, а снова откуда-то счастье. Что — выросла, что так хороша. И надо узнать, что он там ей будет говорить, этот Тонькин Каменев, пусть хвалит ее почаще, чтоб перестала себя сравнивать с Зойкой и Вивой. Совсем ведь другая, тем и прекрасна. А не будет хвалить, ну что ж, возьму Зойкины портновские ножницы и бороденку обкорнаю, а может и еще что, на всякий-то случай.

Василий дернулся, разбуженный женским смехом. Укоризненно посмотрел, как красивая женщина с русыми, убранными в прическу волосами, вытирает пальцами глаза, и — смеется… И вздохнув, снова заснул. Ему тут было хорошо, в этом доме. Лучше, чем во дворе Фели Корнеевой, которая часто орала на Надьку и мужа. Лучше, чем в богатом доме Ситниковых, где наоборот, все молчали, занятые и деловитые. Хорошая получилась бы из тебя кошка, думал Василий, сладко вывертываясь на теплом стуле, из тебя да еще из этой, Фэры, что наливает в блюдце смешного кислого катыка, и поет заунывные песни себе под нос. Умные, хорошие, когда надо правильно ленивые вы кошки…

Петр сидел на горячем валуне у обочины дороги. Увидев, как снизу почти бежит, держа локтем сумку, встал, улыбаясь и махая рукой. Залюбовался густой гривкой волос, растрепанных жарким ветром, сияющим лицом.

«Я — делатель ее счастья. Поразительно и хорошо».

— Привет!

— Здравствуйте… здравствуй…

Она смущенно засмеялась, поправляя сумку.

— Давай сюда. Чего набрала, говорил же налегке поедем, — он повел плечом, на котором болтался полупустой рюкзак, в нем альбом и пара карандашей, бумажник, выданное Тоней чистое полотенце.

Инга отрицательно покачала головой.

— Я сама. Не надо. Там платье у меня. И босоножки. Ты же сказал, ужин будет, потом, я подумала, надо, чтоб красиво.

Переступила пыльными сандалетами, проводя руками по выгоревшим шортам. В распахнутом вороте голубой рубашки темнела загорелая крепкая шея.

— Ага. Молодец, правильно, я мужик, не подумал. Купальник взяла?

— Ойй… забыла!

Он засмеялся, поднимая руку. Синий жигуленок проехал и тормознул, поджидая их.

— Ладно, разберемся. Два индейца, помнишь?

И оглядываясь, снова порадовался тому, как она краснеет жарко, опуская глаза. Милая, какая милая девочка, со своей влюбленностью. Будто взяла на ладошки и держит. И я, взрослый мужик, нежусь, почти мурлычу.

Усаживая на заднее сиденье и садясь рядом, а у нее от счастья запылали щеки, взял дрогнувшую руку в свою. Чуть сжал смуглые пальцы.

А ведь давно уже никто не обожал тебя так, свет Каменев…

— Вы нас подальше, куда сами едете. Пока не надоедим.

Шофер, трогаясь с места, ухмыльнулся, поглядывая в зеркало.

— Та я аж до Черноморска еду. К Оленевке.

— Это где дайверы и красивые скалы? Отлично!

Дорога вилась, показывая с левой стороны сверкающее внизу море, кружево зелени на скалах и горушках, белые поселки с игрушечными отсюда домами под цветными крышами. А справа поднимались невысокие мощные горы, несли на себе темные сосновые рощи и просвеченные солнцем лиственные лесочки. Ложились на макушки перья и комки белых облаков, иногда уползали выше, оставляя вместо себя темные пятна теней.

В маленькой придорожной кафешке пили кофе, невкусный, в картонных стаканчиках, и кормили стаю котов вываренными до белесого цвета сосисками, Инга смеялась тому, как вежливо ели, гладила одного, что пришел не есть, а гладиться. После мыла руки, когда Петр прикрикнул шутливо и стоял, держа наготове салфетку, а она, плеская водой в горящее лицо, через капли на ресницах смотрела вниз, на прыгающие по скалам деревья и на цветные парашюты с подвешенными отдыхающими.

Ехали дальше, слушая мерный говор шофера, сами почти не говорили, только переглядывались иногда так, что шофер крякал и умолкал на время, но, соскучившись, снова рассказывал, как плохо с бензином, но все ж хорошо, что народ таки едет, и зимой будет что пожрать, у мене вот бывшая сдает весь дом, на лето ко мне переезжает, так я, чисто султан, живу с двумя женами, чтоб их, соберутся вместе и вдвоем меня пилят, вот же бабы, чтоб их…

Тут Петр хохотал, что-то шутил, а Инга не слушала, прижимаясь к его плечу головой, закрывала глаза, дыша его запахами, и вдруг, покачиваясь, улетала в то странное и опасное счастье, что случилось с ней в тайной пещере, да как же здорово, что она привела его туда, и как все сложилось, хотя боялась из-за дурацкой этой тучи, и вдруг бы он разозлился, что мокро и холодно.

Тогда, ночью, вернувшись домой, она улеглась, закрыла глаза и снова улетела туда, где стояли раздетые, одним целым, и с ней случилось это, такое… То, что не раз бывало с ней одной, ведь не маленькая, и когда ложишься спать, то от своего тела никуда ведь не убежишь… Бывало так, что совсем невозможно заснуть, сердце громыхает в самое ухо, прижатое к подушке, и под кожей по всему телу бродят щекотные сладкие мурашки, Инга знала, достаточно тронуть себя рукой и подумать о чем-то. Таком вот. Увиденном в кино. Или прошлой осенью — была немножко влюблена в биолога Костю, смотрела на него тайком, приходя на биостанцию, как он — рыжий, длинный, в белом помятом халате, выходит и садится покурить рядом с пожарным щитом. Костя, конечно, не знал, что иногда по ночам он приходит к Инге и с ними приключаются всякие приключения, совсем короткие, чтоб успеть после придумать, как он берет ее за плечи, целует. И еще делает всякое…

А когда видела его днем, то краснея, недоумевала, да как могла и придумать такое. И вовсе не хотелось ей, чтоб увидел, подошел и вдруг стал приглашать куда-то. Ночной придуманный Костя — одно. Дневной настоящий — вовсе другое. Потому, когда стал он ходить с Ларисой из Судака, и уезжать к ней ночевать, Инга с легким сердцем выкинула его из головы и в ночных мечтах заменила на Микки Рурка. Микки был намного удобнее, потому что в кино все вранье и там он притворялся влюбленным в других женщин, а Костя с Ларисой крутил вполне по-настоящему. Инга сперва колебалась, не назначить ли вместо него Дольфа Лундгрена, но тот был уж слишком красив, и ей казалось, пригласи она его в свои ночные мечты, он фыркнет и отвернется. Так что между Кристофером Уокеном и Рурком победил Рурк. И не потому что оба не особенно красивы, а — всерьез нравились ей, и призналась сама себе, даже и побольше красавчика Дольфа. Красивые мужчины какие-то все ненастоящие, так думала. Пока не появился Петр. Игоревич. Каменев. Красивый и настоящий. В нем все сошлось.

Но когда стояли там, в пещере, и он держал ее под спину, она кончила вовсе не от того, от чего случалось с ней такое же ночью. Нет-нет-нет. Было совершенно нестерпимо понимать, что она раздета и он ее видит. Голую. А его руки, осторожно трогающие ее, они ничего не значили, вернее, значили, но другое. Он был далеко и вдруг стал рядом. Его глаза смотрели на других, и вдруг стали смотреть на нее. Там, на скале, когда сказал первые слова, и она поняла — ей сказал, к ней пришел, такая же была нестерпимость, как и внизу, когда была в его руках. Одинаковая нестерпимость счастья. Вива говорит, мужчины совсем другие. Им нужно другое, это все знают, и знает Инга, не маленькая. Знала головой. А теперь немножко поняла сердцем. Он, наверное, подумал, что ей это наслаждение, когда обнял и прижал к себе. А ей было счастье. Зато она знает, что может подарить ему себя — для его наслаждения. У нее больше ничего нет. Но клятва…

Машину дернуло, Петр, улыбаясь, потормошил ее плечо.

— Да ты заснула? Вставай, соня, тут в закусочной обалденные чебуреки. Перехватим, потом еще полчаса и приехали.

Чебуреки были ужасно вкусные, и, наверное, страшно дорогие, думала Инга, осторожно кусая и тайком следя, как Петр выкладывает на стойку цветные купюры. Лето, отдыхающие, все сейчас для них и по летним ценам. Местные не покупают такого. Но что-то сказать постеснялась, подумала, до вечера теперь ничего есть не буду, а то ведь еще ресторан, там, в Оленевке.

Довезя их к пыльному обрыву, покрытому короткой сушеной травой, а под ним разворачивалась волшебной красоты прозрачная лазурная глубина с плоскими цветными садами подводных камней, шофер вышел, отирая ладонью потный лоб. Спрятал отсчитанные Петром деньги. Помявшись, чего-то ждал, поглядывая на толпы гуляющих. И когда Петр, вскидывая на широкое плечо рюкзак, отошел, маня рукой Ингу, и уже заглядывая вниз, куда улетали ласточкой с обрыва загорелые пацаны в мокрых трусах, шофер вдруг сказал хмуро вполголоса: