Театральная улица - Тамара Карсавина

То ли быть мне знатной леди?

То ли с тощим кошельком?

То ли быть за генералом?

То ль за бедным моряком?

Длинное перечисление всех возможных кандидатов в мужья заканчивалось фразой: «Или жить всю жизнь девицей в одиночестве пустом?»

В тот первый вечер я совершила проступок, вызванный незнанием обычаев училища. Переодевшись, я принялась бесцельно бродить из комнаты в комнату. Наш этаж был разделен на две части – классы и жилые помещения, называемые «другая сторона». Танцевальные залы тоже относились к «другой стороне». Это разделение носило чисто условный характер, так как комнаты располагались анфиладой и двери между ними оставались открытыми и закрывались только на время уроков. Нам строго запрещалось переходить с «другой стороны» в классы и обратно, не испросив на это позволения. Параллельно танцевальным залам располагались музыкальный зал и круглая комната, выходившая окнами на центральный двор, служившая библиотекой. Здесь в окнах было вставлено простое прозрачное стекло, и комнаты казались меньше и уютнее. В этот вечер я бродила по танцевальным залам, но эти огромные пустые залы вызвали у меня тоску по дому, и я направилась в круглую комнату, где нашла Ольгу Андреевну, расставлявшую книги по полкам. Я попросила ее дать мне что-нибудь почитать. С первых же дней я почувствовала к ней дружеское расположение – она была самая человечная из всех воспитательниц, и мы никогда не называли ее «жабой», как всех прочих. По ее совету я выбрала книгу мадам де Сегюр «L'Histoire d'un Апе» («Записки осла»). Она погладила меня по волосам и заметила, что я серьезная девочка и люблю читать. Предвкушая наслаждение почитать немного перед ужином, я с книгой отправилась в столовую. Это была длинная и довольно узкая комната. Столы уже были накрыты к ужину. Одна из старших воспитанниц заваривала чай у самовара. В дальнем конце комнаты, между печкой и буфетом с иконами, стоял небольшой стол, покрытый черной клеенкой, на котором не было посуды. Вокруг него сидело несколько девушек, некоторые из них читали, другие шили при ярком свете лампы. Здесь было уютно и тепло, а на скамейке оставалось свободное место – так что я подошла и села. В ответ на мой безобидный поступок последовал взрыв. На меня словно набросились потревоженные осы.

– Что за наглость!.. В своем ли она уме?.. Вы что, слабоумная?.. Позвольте мне потрогать ваш лоб… Она, должно быть, бредит.

– Это вы ко мне обращаетесь? – спросила я, понимая, что больше обращаться было не к кому.

– К вам, несчастная, – сказала девушка по имени Оленька. – Как вы посмели навязывать нам свое общество и садиться за наш стол?

Я удалилась, слабо протестуя, – они не имели права называть меня несчастной.

Колокольчик призвал нас на ужин. Проход в столовую напоминал торжественную церемонию. Мы строились в колонну по двое в соседней комнате, и при входе в столовую воспитательница считала нас, словно стадо овец. Подобный подсчет производился перед каждым посещением столовой. Этот обычай сначала казался мне нелепым, только значительно позже узнала я причину его возникновения. История превратилась в легенду, которую взволнованным шепотом передавали друг другу. Я услышала ее, когда стала значительно старше, и правдивость ее подтвердила горничная Ефимия, или Фимушка, как мы ее называли. Переходя из поколения в поколение, эта история, по-видимому, оказалась сильно приукрашенной и обросла множеством деталей, но в главном оставалась правдивой. Много лет назад девушка, которую прозвали «безумной Анной», отличавшаяся необычайной красотой и безрассудным нравом, бежала из училища с офицером-конногвардейцем, с которым познакомилась дома во время каникул. На внутренней стенке своего шкафа Анна записывала день за днем историю своего романа. Она описала, как молодой офицер ездил взад и вперед по Театральной улице на паре гнедых, а она стояла у окна дортуара и подавала ему знаки. Это всегда происходило после полудня, когда остальные ученицы занимались в классах. Анна, будучи пепиньеркой (Пепиньерка- институтка, оставленная по окончании курса при институте для педагогической практики.), не посещала занятий и имела разрешение ходить на «другую сторону» для занятий музыкой. Те, кто читал ее историю, утверждали, будто она была захватывающей, и более того – то тут, то там встречались пропуски, дававшие волю воображению читательниц. Летопись романа обнаружили много времени спустя после ее бегства, когда ремонтировали шкафы. С помощью одной из прислужниц, после этого уволенной, Анна, переодевшись горничной и накинув на голову шаль, выскользнула через кладовую на черную лестницу, а оттуда на пустынную улицу. После этого события воспитанниц старше пятнадцати лет не отпускали домой на каникулы, разве что на три дня на Рождество и на Пасху. Когда я училась, во все окна, выходившие на улицы, были вставлены матовые стекла.

С первого вечера я всегда ходила в паре с Лидией Кякшт, мы сразу же подружились. По неписаному закону училища дружить можно было только с общепризнанной подругой. Заключению дружбы предшествовала небольшая формальность.

– Хочешь быть моей подругой и поверять мне все свои секреты? – спрашивала одна, и другая давала обещание.

Пропев после ужина молитвы, все мы теперь уже беспорядочной толпой отправлялись по коридору в дортуар. Иногда Седова просила меня лечь в постель поскорее, обещая прийти посидеть на моей кровати. У каждой старшей воспитанницы была своя избранница из младших. В знак расположения она приходила по вечерам посидеть несколько минут на постели своей протеже; в ответ покровительница становилась «обожаемой». Каждая старшая воспитанница должна была по вечерам заниматься с группой младших, среди которых и выбиралась фаворитка. Мы все спали в одном дортуаре, напоминавшем огромную больничную палату, где стояло пятьдесят кроватей, хотя поместиться могло и больше. В одном конце спали пятнадцать старших воспитанниц, в противоположном – воспитательница, ее кровать отделялась ширмой. Над каждой кроватью висел номер занимавшей ее воспитанницы. В мою первую ночь пребывания в училище Варвара Ивановна посетила дортуар. В тусклом голубоватом свете ночника ее высокая фигура передвигалась взад и вперед по проходу между кроватей. Я еще не заснула и наблюдала за ней из-под полузакрытых век. Ее ритмически покачивающаяся походка, на удивление легкая для ее фигуры, казалась особенно величественной по контрасту с идущей рядом вперевалку по-матерински хлопотливой Ольгой Андреевной. Она остановилась рядом с моей кроватью, и я услышала ее потрясенный шепот: «Какая странная поза! Как будто ее в гроб положили». Я спала на спине со скрещенными на груди руками в надежде, что такая святая поза убережет от дурных снов. Но, несмотря на это, мне все же приснился ужасный сон. Мне приснилось, будто наступила ночь и я стою одна в нашей туалетной комнате. Гулкий звук шагов по каменному полу у меня за спиной заставил меня повернуться и выйти в коридор. Кто-то только что скрылся за углом – я мельком увидела развевающийся край черного плаща. Я последовала за звуком шагов, и он повел меня через огромные незнакомые комнаты. Порой я видела спину мужчины, быстро идущего впереди, его высокие сапоги и треуголку. Внезапно фигура пропала, а я оказалась перед дверью, ведущей через крытый переход в задний флигель, где располагается большой репетиционный зал. Ведущая туда дверь всегда была закрыта. Я попыталась открыть ее – она подалась, и я снова оказалась в туалетной, удивляясь, как такое могло произойти. У двери, повернувшись ко мне спиной, стоял человек в черном. Я увидела, что его волосы завязаны бантом. Я подумала, что мне, возможно, удастся прокрасться незамеченной в дортуар, но человек обернулся, и я увидела оскал скелета. Я знала, что должна первой заговорить с призраком, это дает человеку власть над ним, но была словно парализована – ни слова не слетало с губ, несмотря на отчаянные усилия. Призрак заговорил первым: