Озеро во дворе дома - Александр Шкурин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Спросить, почему допускаешь гибель детей своих, христиан, от рук нечестивых? Ведь мы – мальчишки, едва от матери оторвались, как нас бросили в эту кровавую бойню.
Господь надулся, покраснел и гневно рявкнул:
– Кто ты такой, чтобы я отчитывался перед нахалом? – но потом сменил гнев на милость. – Вы, людишки, давно забыли бога, и вспоминаете, когда вас сильно припечет. Это языческие божки могли вмешиваться в дела людские, помогать то одной, то другой стороне. Я – не такой. Я все вижу, но не могу вмешиваться в дела людские. Могу только оплакать неразумных детей своих, а потом по делам разделить, и апостол Павел направит кого в рай, кого в ад. Поэтому – увы, я бессилен. Ступай своей дорогой, не отвлекай, у меня новое увлечение – пытаюсь рисовать арабески, а у меня не совсем получается.
Андрей почесал затылок и неожиданно для себя выпалил:
– Я готов умереть, чтобы больше не страдали люди, чтобы прекратилась эта бессмысленная война, готов, чтобы меня, как и тебя, распяли на кресте.
Господь с удивлением воззрился на него и даже бросил палочку:
– Откуда ты такой выискался, болезный?
– Раб божий, обшит кожей.
– Ну, ну, не прибедняйся. В бога не веруешь, атеист, и вдруг готов отдать жизнь за глупых людишек, что потом проклянут, ибо без страданий не представляют себе другую жизнь? – с усмешкой спросил Господь.
– Да, готов, – твердо повторил Андрей.
Господь надолго задумался, а потом изрек:
– Нет, не подходишь, чтобы на кресте висеть. Это высокая честь, её надо заслужить, а ты – убийца, душегуб.
– Я солдат…
– Не перебивай старших, это невежливо. Хотя кто вас, глупых и молодых, учил вежливости? За грехи других должна страдать безгрешная душа, что не отняла ничью жизнь. Поэтому ты не подходишь. Но за чистый помысел – хвалю.
– Так что же мне делать? – растерялся Андрей.
– Как – что? Возвращайся к своим. Ты же дал слово, что спасешь их. Держи слово.
– Понял, – протянул Андрей. Разговор с Господом разочаровал.
Господь усмехнулся:
– Твоя попытка засчитана. Мне скучно, сидеть играть в бирюльки. Так и быть, один разок за тысячу лет я могу помочь. Я обещаю, что вы все вернетесь живыми, но как ваши священники, ничего бесплатно не делающие, плату с тебя истребую немалую. Я не спрашиваю о твоем согласии. Мне оно не нужно. Просто знай. Не будет у тебя счастья в жизни, а будет тяжелая и нелегкая жизнь. Больше не беспокой меня по пустякам. Прощай и возвращайся к своим сослуживцам.
Андрей открыл глаза. Грязный подвал, коптил невесть откуда-то появившийся огарок, дававший совсем мало света. Вместе с Коркошко осторожно выбрались из подвала искать патроны.
Спустя сутки Андрей Лаутеншлегер вывел остатки роты к своим. Его встретил пьяненький капитан в немецкой рогатой каске. Андрей, хоть и держался из последних сил, позавидовал капитану. Ему бы такую каску, как-никак тевтонская кровь еще бурлила в нем, но чином не вышел. Придется ходить в своей, родной, к которой привык, но, тем не менее, попросил:
– Тащ капитан, дайте вашу каску примерить.
Капитан с любопытством воззрился на него:
– С чего это я должен давать тебе каску?
– Я немец.
– Ух, ты, – удивился капитан. – Всякие у меня были, но немцев еще не было. Чем докажешь, что немец?
– У меня фамилия немецкая – Лаутеншлегер.
– Уважительная причина, – капитан, помедлив, снял каску и передал её Андрею. Он одел на голову и покрутил головой в поисках зеркала.
– В доме есть зеркало, – подсказал капитан.
Андрей нашел в доме разбитое зеркало. В осколке на него смотрело перепачканное грязью и копотью осунувшееся лицо с запавшими глазами и выдавшимися вперед скулами. Юношеская пухлость щек исчезла. Он с трудом себя узнал. Такие лица немецких солдат он видел на зимних фотографиях 42-43 годов. Белокурые бестии устали воевать. Он без сожаления снял каску и отдал её капитану.
Он сжал голову руками и стал раскачиваться на табуретке. Кажется, боль стала отступать. Он решил продолжить готовить, но тут, как чертик из табакерки, выскочила Людмила-Людмилка-Людмилочка, его последняя любовь. Андрей простил её, хоть и наговорила она много обидного, но не со зла, Симпета заставила. Людмилка не такая, она хорошая, он предложит её уйти на квартиру, чтобы не жить с тещинькой.
Он протянул руки к Людмилке, иди ко мне, моя родная, я тебя люблю. Мне сейчас нехорошо, извини, выпил, но с кем не бывает. Сожительница, ловко увернувшись, её красивое лицо стало злым и удивительно похожим на лицо тещиньки, и хлестнула его по щеке. Черт, правду говорят, яблоня от яблоньки недалеко падает. Людмилка стала кричать на него:
– Как ты посмел, гад! Как ты посмел! Ты чуть не убил мою мать!
Её грудь бурно вздымалась, и у него мелькнула мысль, что такой Людмилочку еще не видел. Его охватило сильное возбуждение, еще миг, он бы сгреб её в охапку и завалил на диван, но сожительница, отскочила к двери и опять закричала:
– Ты едва не убил мать! Понимаешь, мою мать! Видеть тебя не хочу! Убирайся отсюда! Немедленно!
– Людмилочка, – стал оправдываться Андрей. – Поверь, случайно нож вылетел из рук. Я тебя люблю, я тебя хочу!
– Сволочь, мерзавец, педофил! – не слыша его, продолжала визжать сожительница. – Мне мама рассказала, ты пытался задрать подол у моей дочери!
– Не было такого, – обескуражено прошептал он. – Не было…
Но Людмилки и след простыл. Андрей не заметил, как другой нож, привычно прокрутившись между пальцами, мелькнул в воздухе размазанной полосой, и воткнулся в картинку рядом с первым ножом. Он залпом допил остаток водки. Его наконец отпустило, и он готов был действовать. В тамбуре он взял банки с краской Бурча себе под нос, раз ты меня, сучка, разлюбила, напоследок покажу, чтобы навсегда запомнила! Он ловко открыл банки и вынес их к дому. На улице была темная беззвездная ночь.
Андрей взял кисточку и стал мазать краской по оконным стеклам. Белой, красной, зеленой. Одну половину окна вымазывал одним цветом, вторую половину – другим. Даже во тьме это выглядело празднично. Да, именно – празднично! Пока красил, немного успокоился.
Другой кисточкой вывел на фронте дома: «Будь счастлива, моя любимая! Жаль, что не оценила мою любовь. Передай тещиньке…». Тут фронтон закончился. Он полюбовался своими трудами и отправился в кухню собирать вещи. Больше ничего здесь не держало. Все, финиш, любовь закончилась.
Утром в кухню влетела Людмилка. Он была в одном халате на голое тело. Еще вчера ее тело вызывало влечение, а сегодня – только отвращение. Как он только не замечал: жирные обвисшие руки, толстые ляжки, куриной гузкой рот. Копия мамашки, чтоб вас черти двоих унесли. Где его глаза были? Жирная корова, еще год два и
