Голыми руками - Симонетта Греджо

Я знаю все это от Рафаэля, который мне позвонил. Судя по голосу, он был на грани и изъяснялся обрывками фраз:

— На месте Джио… Собственно… Вообще-то говоря… Если это правда… Да нет, считай, что я ничего не говорил…

Он объяснил мне, что бессилен против Миколь: иначе это развод, развал семьи, он потеряет Адзурру и Аллегру — в общем, будет война. Он дал мне понять, что даже переговоры невозможны, потому что это не единственное, в чем может упрекнуть его Миколь.

Мне показалось, он вот-вот расплачется, но он повесил трубку.

Не переношу плачущих мужчин. Не потому, что это как-то принижает их в моих глазах, а потому что плачут они, как правило, по ничтожным, недостойным слез причинам. Чаще всего жалеют самих себя.

Существуют голоса более материальные, чем тело. Бывают голоса, которые смущают покой, сводят с ума — и такие, что, наоборот, успокаивают, утешают. Голос мамы был низкий, грудной, с раскатистыми “р” немного на итальянский манер. Голос отца — проникновенный, хрипловатый, несмелый, неуверенный, часто замирающий в поисках нужного слова.

Голос Рафаэля… Мне достаточно было закрыть глаза, чтобы его услышать. В нем звучали нотки теплые, как ласка. Некоторые его слова я не могла вспоминать без дрожи. Но как заткнуть уши, если голос идет у тебя изнутри?

Запертая в хлеву с коровами, я, как и они, пережевывала свою жвачку. Животные смотрели на меня немигающими глазами. Мне хотелось, чтобы у меня было побольше времени. Все так стремительно неслось куда-то. Я многого не успела сказать Джио.

Мне позвонила Анни, позвонил д’Оревильи. Они спрашивали, все ли у меня в порядке “несмотря ни на что”. Я отвечала, что все нормально. Для человека, связанного по рукам и ногам и стоящего на краю обрыва, куда его тихонько подталкивают, все действительно было ничего. Оба предложили мне пожить у них несколько дней, отдохнуть, собраться с мыслями. Но отдохнуть от чего? С какими мыслями собраться? Я же не могла предложить Джио руку и сердце, чтобы спасти честь семьи. И на сластолюбивого старичка-профессора, не устоявшего перед чарами какой-нибудь лолиты, я тоже не похожа. Хотя, по правде говоря, если бы мой случай относился к одному из названных, мне бы вынесли менее суровый приговор.

Дело близилось к вечеру. Одна из коров не сводила с меня больших спокойных глаз, изо рта у нее текла слюна. От коровы приятно пахло травой и молоком. Хлев казался мне обителью покоя. За стенами свистел ноябрьский ветер, но он не нарушал царящей внутри тишины.

Вдруг корова перестала жевать и насторожила уши. Раздался звук мотора, скрежет тормозов, шуршание гравия под колесами. Хлопнула дверца, мужской голос что-то сказал, ему ответил истеричный женский смех. Моя передышка закончилась.

***

Не знаю, как распространяются слухи. Не знаю, кто первым разнюхал эту историю и решил развить тему. Я получила повестку в суд — и тут все началось.

Сначала в местной прессе появилась саркастическая заметка — должно быть, в тот день больше нечем было поживиться. Хроникер придумал удачное на его взгляд название: “Лув-стори”.

Потом ко мне заявился журналист. Я выпроводила его, но он отправился за материалом в город. После чего однажды утром я нашла около дома караулившего меня фотографа. Аппарат его я разбила вдребезги, но он умудрился-таки тиснуть мой портрет в газете. Это было унылое фото на документы. Где он его раздобыл, так и осталось для меня загадкой.

Потом все покатилось под горку. Дня не проходило, чтобы в прессе не появилась какая-нибудь новая статейка — они множились, как грибы после дождя. Несколько раз мне звонила ассистентка какого-то телеведущего, предлагала выступить по телевизору и рассказать “про это”, не показывая лица. Потом позвонил какой-то издатель с предложением обсудить возможность публикации “моей версии событий”. Начали звонить и вовсе неизвестные личности и делать всякие непристойные предложения — пришлось сменить номер телефона, но и это не помогло. Дальше на меня набросились женщины с обвинениями, что у меня нет своих детей и я знать не знаю, каково это быть матерью, поэтому только такая сука, как я, могла “изнасиловать бедного ребенка”. После этого я перестала брать трубку и только проверяла поступавшие сообщения.

Впрочем, до этого момента моя жизнь еще почти не изменилась. Так человек, которого прошила пуля, в первые секунды еще ничего не чувствует и продолжает идти вперед.

По вечерам, вернувшись домой, я кормила нашего с Джио приблудного кота, который ночевал у меня на кровати и баюкал меня своим мурлыканьем, если мне не спалось. Нил охотился на задворках в зарослях розмарина, и потому от него всегда хорошо пахло. Я гладила его между глаз, где у него были две мягкие складки, как у мыслителя, чесала за драными ушами. По правде говоря, это противоречило моим принципам: доверяясь нам, животные не приобретают, а теряют. Человек эгоистичен, он хочет лишить животное свободы, подсунув взамен плошку дрянной еды. Я утверждаю это не как ветеринар. Я ничего не имею против сухого корма, но именно из-за того, что мы пихаем в себя невесть что, земля нас больше не хочет. Кладбища забиты трупами, не успевающими разлагаться. Пестициды, консерванты, неперерабатываемые отходы, зловонные выхлопы и прочие гадости — все это вместе превращает нас и наших животных в общую живую массу — отторгаемую природой. Когда я умру, я хочу, чтобы меня сожгли. Или же пусть меня зароют в сосновом гробу, самом дешевом и примитивном, какой только есть на свете. В гробу, который быстро сгниет. Ничего не может быть лучше.

Несмотря ни на что, я держалась. Говорила себе, что это дурной сон, что он кончится, я встречусь с Миколь и сумею убедить ее не доводить дело до судебного процесса. Пять лет тюрьмы? Но за что? 75 тысяч евро штрафа? Да у меня их все равно нет. Конечно, можно конфисковать дом и закрыть счет в банке, но больше у меня взять нечего. Ничего другого у меня действительно не было и нет, и это, как ни странно, меня утешало.

Дверь хлева неожиданно открылась. Я вскочила на ноги, сердце бешено заколотилось. Пока я днем сидела на соломе, на меня в какой-то момент накатил панический страх. Я вдруг поняла, что все было подстроено и просчитано. Я приготовилась к нападению, к агрессии, к вымещению злобы, возможно — к побоям. В дверь ворвался порыв холодного ветра, поднял столб пыли. Коровы замычали. Прежде чем выйти наружу, я пальцами причесала волосы, стянула их резинкой в хвост — смешной жест, но это было все, что я могла сделать, чтобы как-то придать себе храбрости, чтобы заставить ноги двигаться к выходу. На дворе уже стемнело. Ноздри защекотало от запахов: дым, прелые листья, мокрая земля, навоз. Я сощурилась. Было мягко, сыро, изморось обволакивала деревья и кусты беловатым облаком. Вдалеке лаяли собаки. Яркий прожектор над входом в сарай разгонял ватный уют вечера. Передо мной образовался проход, по обеим сторонам которого стояли люди, неподвижные, как изваяния. Можно подумать, они ждали появления праздничной процессии, несущей под балдахином фигуру Девы Марии.

При моем появлении какая-то женщина харкнула мне под ноги. За моей спиной стоял фермер, которого я хорошо знала, он придерживал дверь хлева. Это немного придало мне смелости, потому что я не верила, что этот человек может причинить мне зло. Год назад я помогала ему и его жене принимать роды у сотни овец: кровь, грязь, пуповины, слизь, помет… изнеможение. Когда мы закончили, мы выпили за рождение новых ягнят, за нашу совместную работу, за наше здоровье. Десять лет подряд я помогала им, не щадя сил. Мы хорошо знали и уважали друг друга. Я лечила его скот, ела на его кухне, шутила с его женой и его детьми. Теперь я заглянула ему в лицо. Он опустил глаза. Значит, все эти нелегкие годы будут забыты в мгновение ока… а из-за чего, собственно? Откинув волосы со лба, я стала поочередно вглядываться в этих молчащих людей: замкнутые лица, рабочая одежда. Странно было видеть их вместе. У булочницы глаза лезли из орбит — так пристально она на меня смотрела: открыв рот, задыхаясь. Мясник прятался за спину жены. Фермер, у которого я лечила кобылу по имени Бижу, жался к своей. Никто из них не выдержал мой взгляд, все отводили или опускали глаза.

Эти люди, обычно думающие только о работе и о том, сколько они за нее выручат, нашли время собраться, чтобы вынести мне приговор! Неужели я нарушила какое-то страшное табу? Что на самом деле явилось искрой, от которой все взорвалось? Может быть, истинной причиной враждебности стала та жизнь, которую я вела, столь непохожая на жизнь других? Ведь ради этого они бросили свои дела и собрались в дождливый осенний вечер здесь, у двери сарая. Должно быть, я всегда казалась им подозрительной: одинокая женщина, без мужа, безо всякого намека на личную жизнь. Я должна была жить с мужчиной и иметь детей — или, во всяком случае, страдать и сетовать на судьбу, что этого мне не дано. Я же играла не по правилам, я вообще никаких правил не соблюдала. И даже не давала себе труда притворяться — это, наверное, было хуже всего. Именно этого они не могли мне простить.