Избранное - Гарий Немченко

Прощаясь, я тогда спросил у нее нарочно грустно: «Так мы с вами больше не увидимся?» — «Ах, почему же? — ответила она, явно кокетничая. — На следующей выставке, в мае!..» Конечно, это было не очень остроумно, но уж больно не хотелось мне примыкать к этим, которые все-таки немножко «с приветом», собачникам, и я сказал убежденно: «Так ведь он вас к этому времени съест!»

Нам это, кажется, не грозило, но ведь были и другие сложности. Есть ведь люди, которые смертельно боятся собак, и представьте себе, что, ослушавшись хозяина, к одному из таких людей стремительно бежит черный огромный пес!.. Недаром же говорят, что наводившая ужас баскервильская собака тоже была из породы ньюфов.

И вот я каждый вечер садился в кресло у телефона и звонил, звонил до посинения то по одному, то по другому номеру, но оказывалось, что эта женщина, которая отдавала на передержку королевского пуделя, на этот раз уехала за границу на два года, а у кого она оставила собаку, никто не знает; что у инструктора уже живут дома три собаки и взять четвертую он никак не может, но и отдавать другим инструкторам ни в коем случае не советует, потому что один бьет собак смертным боем, а другой морит голодом...

Не было, вы скажете, у бабы хлопот — купила баба порося!

Странная на первый взгляд наша проблема настолько выбивала меня из колеи, настолько все в нашей жизни осложняла, что однажды мне пришла и совсем сумасшедшая идея: а что, если на время отдать собаку в милицию? Лишь бы только взяли ее в питомник, а там можно будет поговорить по душам с каким-нибудь опытным, влюбленным в собак проводником, все ему объяснить...

«Угу, — сказал мне по телефону один мой имевший отношение к московской милиции знакомый, — угу. Знаешь, кто тут тебе смог бы помочь?.. Это железно — Феликс Бабкин! У него...»

И как я не подумал о Феликсе! А ведь всего недели полторы или две назад сам видел его в ресторане Дома литераторов за одним столиком с моложавым, одетым в милицейскую форму генералом. Да и вообще, если припомнить ходившие о Феликсе легенды или хотя бы то, что рассказывал о себе он сам... Есть, действительно, судьбы, с самого своего начала отмеченные яркой печатью необычайного, и она, печать эта, на все годы впереди служит потом как бы пропуском в особую, совершенно недоступную кому-то другому жизнь. Если человек, чья судьба такой печатью хоть слегка тронута, даже и постарается, и приложит все силы к тому, чтобы жить как все, случай все равно найдет его среди обыденной суеты и обязательно вернет на крутую тропу почти фантастического.

Отец у Бабкина был известный в свое время дипломат и журналист, и Феликс родился на океанском пароходе, идущем то ли в Соединенные Штаты, то ли оттуда, долго жил потом в разных странах, прилично изучил несколько языков, начинал студентом Сорбонны, но потом вернулся в Россию, стал военным, чуть ли не летчиком-испытателем, попал в катастрофу, вместе с орденом, еще задолго до тридцати, получил приличную пенсию, и чем только с тех пор не занимался и где только не успел побывать, пока не сделался, наконец, удачливым сценаристом. Он и сейчас легок был на подъем, мчался то к вулканологам на Камчатку, а то участвовал в каком-нибудь сумасшедшем рейсе в Антарктиду, каждый год проводил пару недель в Домбае или в Бакуриани, а если показывали из-за границы по телевизору хоккейный матч на первенство мира, то его можно было видеть и там, среди наших болельщиков, а то и рядом с ребятами. Словом, Феликс знал всех и все знали его, он был, по-моему, образцом того самого человека, которого теперь принято называть коммуникабельным.

Познакомились мы довольно давно, когда я еще жил в Сибири и в каждый свой приезд в Москву считал своим долгом два-три вечера просидеть за рюмкой в писательском клубе. Представивший нас друг другу наш общий знакомый, бывший боксер Динкович, был порядочная дубина, я сперва заскучал, но Феликс, улучив минуту, с улыбкой из-под мушкетерских усов шепнул мне что-то такое: не правда ли, мол, что проблески бывают у всех — Пан Спортсмен, например, подружил двух хороших людей, вот, пожалуйста. То, что Феликс еще до знакомства прочитал одну из моих книжек, меня буквально потрясло: ведь этого часто не дождешься от самых близких товарищей, — посидели мы тогда на славу и с тех пор нет-нет да и обменивались дружескими приветами, а то и встречались все там же, в писательском клубе, причем всякий раз Феликс долго расспрашивал о житье-бытье, предлагал иногда воспользоваться его связями, и, хоть близкими товарищами мы не стали, мне было приятно думать, что вот есть, есть в этом огромном городе симпатично смуглый, все еще, несмотря на то что ему уже далеко за сорок, похожий на д’Артаньяна человек, на уверенное плечо которого я всегда могу опереться.

Я позвонил Бабкину.

Пожалуй, это не проблема, сказал он, — устроить собаку в питомник МУРа. Можно снять трубку, и... Но хорошо ли будет бедной домашней псине среди овчарок, которые, ясное дело, не очень приучены к церемониям?..

Это была, как говорится, голая правда, я тут же скис, забормотал, что положение почти безвыходное, потому я ему и позвонил.

И правильно сделал, сказал он. Что, если мы не станем выручать друг друга? Но давай-ка поищем какой-нибудь более интеллигентный вариант. Могу я дать ему пару дней?..

Да о чем речь, сказал я...

Через пару дней, сказал Феликс, в это же время он будет ждать моего звонка.

До этого, может быть, потому, что очень редко звонил Феликсу, я почему-то не замечал, как быстро всегда он снимает трубку. Знаете по себе: пока оставишь какое-либо дело, пока подойдешь... А тут всего лишь один гудок — как «скорая помощь», как пожарная команда в хорошем городе.

Когда я позвонил на этот раз, Феликс сказал, что он разговаривал со старым своим приятелем, бывшим жокеем, который так же хорошо, как лошадей, знает собак. Старый приятель сообщил Феликсу, что в Подмосковье есть хитрый питомник при открытом совсем недавно НИИ и собак там содержат очень хорошо — он туда устраивал сеттера одного народного артиста. Но делал он это через своего дядю. Дядя сейчас в Кисловодске, но через четыре дня приезжает, и нет сомнений, что он нам поможет.

Я пообещал позвонить через неделю, но Феликс заявил, что такие дела надо решать единым духом, пока никто ничего еще не забыл, — мне надо связаться с ним ровно через пять дней.

И опять он снял трубку после первого гудка: все в порядке, дядя на месте, с ним уже говорили, но ему необходимо разыскать одного известного ученого, который всегда выручает его в подобных случаях. Дядя попросил два дня. Следовательно, я должен перезвонить Феликсу на третий.

На третий день выяснилось, что мы совершенно зазря потеряли почти неделю, но кто знал, что этот самый известный ученый — однокашник Феликса. Но вот теперь они поговорили без посредников, и, хоть дело это оказалось не такое простое, как мы сперва думали, Феликс вырвал у него твердое обещание помочь. Однокашник, правда, попросил не торопить его, звонить своему бывшему сослуживцу, заместителю директора этого самого НИИ, он не станет, а вот в субботу, когда они у дяди жокея соберутся на пульку... Кстати, спросил Феликс, не играю ли я в преферанс? Ах, я гуманитарий, а не технарь — понятное дело. И он, между прочим, не играет, хотя его-то можно отнести и к технарям тоже. Но у него другое увлеченье — пасьянс. Надо будет собраться как-нибудь, и он меня научит раскладывать, занимательная штука. При нашем чертовски напряженном ритме надо же как-то расслабляться!

Пора сказать, что разговаривали мы с каждым разом все дольше и дольше: от летающих тарелок переходили к событиям в Иране, от йоги к русской парилке. Что касается этой последней, мы оба, как выяснилось, были заядлые любители и потому договорились, что в первую же субботу после того, как сдадим собаку в питомник, соберемся на даче у Феликса и хорошенько, с домашним кваском и с травками попаримся и попьем чайку из старинного, доставшегося жене Феликса от прабабки-помещицы серебряного самовара.

Казалось, что это уже не за горами — пулька состоялась, и однокашник Феликса в принципе договорился с замом директора, но в последний раз, когда они с Феликсом перезванивались, у него под рукой просто не оказалось телефона НИИ, чтобы окончательно все уточнить, а наизусть он не помнил.

Когда я в очередной раз связался с Бабкиным, телефон, по которому мне надо было позвонить перед тем, как отвезти собаку, был наконец уже у него, но он записал его на листке календаря, а листок этот оставил на столе в редакции. Он предупредил меня, что завтра у него творческий день, следовательно, телефон я получу послезавтра, когда он появится на работе, а пока, чтобы не терять времени даром, я могу потихоньку собираться, куда мне надо.

Феликс был явно доволен, что все наконец устраивалось лучшим образом, не хотел этого скрывать, и, слушая его уверенный голос, я вдруг впервые ясно представил, как в хитром этом питомнике забирают у меня Квету, как бьется она на поводке уже в чужой руке, как тоскливо смотрит мне вслед... Мне припомнился рассказ одного знакомого старика: у него в тайге пропала собака и вернулась только через три года с металлической, заткнутой пробкою фистулой пониже груди.