Огонь - Софрон Данилов

— А что? — ответил Семён Максимович, веселея. — С удовольствием выпью.

В воздухе коридора, пропитанном навечно всеми больничными запахами, разлился густой и терпкий аромат чая. Семён Максимович взял в руки исходящий горячим парком стакан, отхлебнул обжигающий глоток и почувствовал, как по телу разлилось радостное тепло.

— Спасибо, Полина Сидоровна. Вы настоящая мастерица чай готовить.

Нартахов всегда, с самого детства, с тех пор, как стал себя помнить, всегда любил чай. Крепкий, ароматный, с молоком. Бывало, тысячу раз бывало, промерзал на клящем, чуть ли не шестидесятиградусном морозе, промерзал до самой последней жилки, когда казалось, что сердце и печень леденеют, но стоило попасть в тепло и выпить кружку чая, как в душе и теле снова начинала играть жизнь, а мир в глазах светлеть. Холодными долгими зимами чай для человека вроде сказочной живой воды.

Убаюканный и разморенный теплом, Семён Максимович вернулся к воспоминаниям…

Раненая нога не выдержала тяжести тела, неловко подвернулась, и Семён рухнул на дно ямы…

Хотя нет, это было потом, через несколько долгих и мучительных минут после того, как раздался стук в дверь и послышалось чужеземное «шнель!». А прежде — Леся схватила Нартахова за руку и повлекла за собой. Повлекла за печку. Там она рванула за кольцо крышку подполья и подтолкнула Семена к тёмному лазу.

— Лезь! Скорей! И затаись!

Нартахов увидел узкую лестницу и, помогая себе руками, в одной из которых была зажата винтовка, начал спускаться вниз. Торопясь, он неловко наступил на раненую ногу и сорвался с лестницы.

Но Семён тотчас пришёл в себя: подполье оказалось не очень глубоким, и он почти не зашибся, хотя снова разбередил чуть утихшую под бинтами боль. Но близкая опасность заставила забыть о ранах и боли, заставила сосредоточить всё внимание на том, что делалось наверху.

Звякнул засов… Взвизгнула рывком открытая дверь. Громыхнули над головой тяжёлые сапоги:

— Хенде хох!

Нартахов сжал в руках винтовку. Он не сомневался, что не пройдёт и минуты, как он будет обнаружен. И тогда… А вот что делать тогда, он не знал. Стрелять? Значит, погубить хозяев, этих добрых людей, пришедших ему на помощь. Но и не стрелять нельзя, нельзя сдаться врагам бескрылым утёнком. «Нельзя было терять время на ужин, уйти надо было», — запоздало затосковал Нартахов. И не за себя боялся Семён в тот момент. За себя страха не было.

А наверху вдруг наступила короткая и непонятная тишина, которая вдруг рухнула от громогласного хохота.

— Ха-ха-ха! Ну чего вы молчите? Чего онемели, точно караси? — грохотал молодой развесёлый голос. — Али не узнали? Здоров, дядька Омельян. Здорова будь, тётка Явдоха. Здорова будь, сестрица Леся. Испугались? Сердце в пятки ушло? Это же я, Павло.

— Ты один или с тобой ещё кто есть? — послышался напряжённый голос Омельяна.

— Да один, один, кому ещё там быть, — продолжал веселиться пришедший. — Я и по-немецки кричал. Для смеху.

Нартахов облегчённо вздохнул: оказывается, к хозяевам родственник в гости пожаловал. Но тут же снова напрягся.

— А немецкую форму тоже для смеха надел? — спросил Омельян.

— Нет, это не для смеха. Кто же такой смелый, что над этим станет смеяться? — посерьёзнел и Павло.

— Так кто же ты теперь?

— Теперь я ефрейтор великой германской армии.

— А-а… — неопределённо протянул Омельян.

— Павло-о, — простонала Явдоха. — Павло-о!

— Не плакать, тётка Явдоха, надо тебе, а радоваться.

— Да радоваться-то чему? — в слезах выкрикнула Явдоха.

— Да хотя бы тому, что я теперь не арестант. Понимаешь? Не арестант. И я сам теперь могу арестовывать. И если захочу — любому выверну глаза на затылок.

— Ты пьян, Павло.

— Леся, Леся, да какая ты у меня, сестрёнка, красавица стала.

— У меня среди полицаев братьев нет, — отрезала Леся.

— Что?! — голос Павло сорвался на злой крик.

— Леся, Леся, — осуждающе запричитала Явдоха. — Да что ты? Разве так можно? Гость ведь. Раздевайся, Павло. К столу проходи. Только бедный теперь стол у нас, ты уж не осуди.

— Да ладно, обойдёмся и так, ты только самогону побольше добавь. Самогон-то у дядьки Омельяна всегда держится.

— Ты и так пьян, Павло, — после некоторого молчания раздался голос Омельяна. — Может, спать лучше ляжем, а завтра и погуляем. Ночь ведь на дворе давно.

— Ты что ж, дядька Омельян, — голос Павло начал наливаться обидой, — так худо встречаешь единственного племянника? Иль не рад?! Смотри… если я тебя вдруг перестану почитать за родственника, то худо тебе будет. Я ведь здесь, в нашем селе, теперь служить буду. Смекаешь? А я-то к вам со всей душой. Только доложился по начальству о прибытии — и к вам. Даже не умылся с дороги.

— Леся, полей брату водицы, пусть умоется. — Голос у Явдохи заискивающий. — Да что же ты стоишь? Да я лучше сама полью.

Жёсткое напряжение, сковывавшее тело Нартахова, постепенно стало ослабевать. И он уже почти спокойно прислушивался к происходящему над головой. Постукивали ложки о тарелки, звякали, ударяясь друг о друга, стаканы с самогонкой, гудел пьяный разговор. Говорил, правда, в основном один Павло, а Омельян лишь изредка и односложно отвечал на вопросы племянника.

Застолье продолжалось довольно долго, и то из хвастливых, то злобных слов полицая Семён узнал, что Павло Стецко — родной племянник Омельяна, сын его сестры. Павло рос без отца, а слабая, болезненная мать не сумела удержать излишне вольного сына на честном пути. За драки, поножовщину и воровство Павло был осуждён на пять лет. Мать не выдержала горя и умерла. И сидеть бы Павлу все пять лет в заключении, если бы не случилась война. Однажды, во время бомбёжки, Павло и несколько его дружков бежали. Днём они отсиживались в укромных местах, а ночами грабили и шли навстречу немцам.

Вначале немцы таскали лагерников по нескольку раз в день на допросы, но потом поверили их рассказам и приняли к себе на службу. Как ни был Павло пьян, а всё ж умолчал, какая это была служба: видно, слишком подлой и кровавой она была. И вот теперь Павло прибыл в родные края как человек, хорошо знакомый с местными условиями и тем самым способный принести новому порядку большую пользу.

Омельян несколько раз пытался вставать из-за стола со словами «спать пора, скоро утро», «время позднее, ночь проходит», но всякий раз Павло сажал его обратно.

Семён, видно, придремал немного, а когда пришёл в себя, то услышал решительный голос хозяина дома:

— Всё! Иду спать! — И послышалось, как громыхнул резко отодвинутый стул.

— Нет, постой, дядька Омельян! — выкрикнул Павло. — Я тебе не мальчишка, чтобы со мной так поступать. Посмотри на меня внимательно, посмотри на мою форму. Ты встанешь лишь тогда, когда встану я, и сядешь лишь тогда, когда я сяду. И не зли меня. Понял?

— Молокосос! — как выплюнул слово Омельян.

— Стой, тебе говорю!

Заговорила-запричитала Явдоха, выкрикнула резкое Леся, матюгнулся Омельян, заорал-завопил Павло — человеческие голоса сплелись в тугой клубок, и непонятно было, кто и что говорит, лишь отдельные слова вырывались из этой колготни. И вдруг голоса разом опали, и раздался протрезвевший и ставший вкрадчивым голос Павло:

— А это чья одежда? Чего вы на меня глаза таращите? Или я вас непонятно спрашиваю?

Нартахов понял, что полицай наткнулся на его комбинезон, и остро, с отчаянной безнадёжностью пожалел, что навлёк на людей смертельную беду, и даже мельком подумал: уж лучше бы он погиб вместе со своими ребятами.

— Где вы его прячете? — голос полицая раздался почти над самой головой.

— Павло! — послышался предупреждающий голос Омельяна. — Остановись! Вспомни, в чьём доме ты находишься.

— Потише, дядька. Знаю, где я нахожусь. И не надо на меня кричать. Я сам теперь на тебя могу крикнуть, да так, что у тебя колени затрясутся. Понял?

— Павло, уходи отсюда, гадина! — рвался голос Леси.

— И гнать меня, сестрёнка, не надо. Если я уйду сейчас, то вы об этом си-ильно пожалеете. Давайте-ка сюда подобру своего недобитка; я ведь вижу — он раненый, на комбинезоне кровь, я его отволоку в комендатуру, а где сыскал — не скажу. Как-никак я вас всё ещё за родственников считаю.

— Павло… Сыночек… Деточка… — снова запричитала Явдоха. — О чём ты говоришь? Да никого у нас нету.

— А комбинезон танкиста?

— На улице подобрала. Думала, постираю, сгодится.

— Не ври, старая.

— Цыц, щенок! — взорвался Омельян. — Как у тебя язык поворачивается так с тёткой говорить. Сядь и успокойся. И вообще: всё, что происходит в этом доме, тебя не касается. Я здесь хозяин. Понял?

— Нет, дядька, это ты ничего не понял. Но ты у меня скоро поумнеешь. Это я вам всем обещаю.

Над головой Нартахова решительно громыхнули сапоги, и тотчас гулко хлопнула входная дверь.

— Батька!.. — отчаянно выкрикнула Леся.

— Ах, аспид! Откуда он свалился на нашу голову? — взвыла Явдоха. — Ведь донесёт.