Огонь - Софрон Данилов

Над головой Нартахова решительно громыхнули сапоги, и тотчас гулко хлопнула входная дверь.

— Батька!.. — отчаянно выкрикнула Леся.

— Ах, аспид! Откуда он свалился на нашу голову? — взвыла Явдоха. — Ведь донесёт.

И снова послышались решительные шаги и гулко хлопнула входная дверь.

Нартахов сидел на корточках, напряжённо сжимал в руках винтовку, не зная, что предпринять. Но как только за полицаем закрылась дверь, понял: надо срочно уходить. В подполье всё равно не отсидеться. Уйти и тем самым отвести беду от дома. Нагрянут немцы с обыском и не найдут никого. Нартахов постучал в крышку подпола.

— Ты чего? — спросила Леся громким шёпотом.

— Уйти мне надо. И комбинезон свой забрать. А придут немцы, скажете, что Павлу всё это спьяну привиделось.

— Погоди. Отец с ним сейчас во дворе разговаривает. Может, уговорит Павло вернуться.

В доме наступила настороженная тишина. Время замедлило свой бег, и казалось, прошло бесконечное количество тягучих минут, прежде чем скрипнула дверь и в хату вошёл Омельян. Нартахов уже стал узнавать его грузные шаги.

— Где Павло? — тревожно спросила Явдоха.

Омельян промолчал.

— Почему молчишь? — голос Явдохи готов перейти на крик. — Где Павло, я тебя спрашиваю? Доносить ушёл?

— Никуда он не ушёл. Тут в сенях лежит.

— Ох, отец! — выдохнула Леся.

— А чего он лежит? — не поняла Явдоха.

— А оттого и лежит, что стукнул я этого гадёныша. Слов человеческих не понял… Вот и стукнуть пришлось.

— Омелья-ан!

Явдоха, а за нею и Леся бросились в сени.

Вышел в сени и Омельян.

Семён понял, что наступил момент, когда нужно предпринимать хоть какие-то действия, а не отсиживаться в подполье, и начал решительно подниматься по лестнице. Он упёрся спиной в крышку люка, крышка сдвинулась с места, и в образовавшийся просвет Семён увидел Лесю.

— Выходишь уже? Молодец. Выходи.

С трудом разгибая затёкшие от долгого сидения ноги, Семён выбрался из подпола и, опираясь на винтовку, встал перед девушкой.

— Иди за мной.

Семён согласно кивнул и похромал к выходу.

Двери из сеней на улицу были открыты, в сенях было довольно светло, и Нартахов отметил, что ночь уже почти прошла. На полу он увидел рослого и костистого человека, недвижимо лежавшего лицом вниз, и удивился его могутности: по голосу Семён представлял полицая ещё не окрепшим парнем. Прислонившись к стене, стояла Явдоха и беззвучно плакала.

— Хватит тебе, — остановил её Омельян. — Не умер, поди… Я его не сильно и припечатал-то. Одыбает.

Семён встал на колени, прошёлся пальцами по окровавленному затылку.

— Живой. Только без сознания. Очнётся скоро.

И, словно подтверждая его слова, Павло застонал.

— Ну, что я говорил? — Омельян был на удивление спокоен. — Покараульте-ка моего племянничка. Я сейчас.

Омельян исчез, но уже через минуту вернулся с верёвкой в руках.

— Ты что? — всполошилась Явдоха. — Ты чего надумал, старый?

— Ты что, мать, подумала, я его вешать буду? Не-е… Только путы надену. А то, смотрю, Павло чересчур прытким стал, не убежал бы куда не следует. — Омельян сноровисто связал полицаю руки и ноги.

— Ой, Омельян, не надо бы так. Худо бы не было, — всхлипывала Явдоха. — Неси лучше хлопца в хату, развяжи, водой тёплой умой. А как очнётся, встань на колени, прощения проси. Скажи, что нечаянно стукнул…

— Хватит, мать, болтать глупости. Помоги-ка лучше мне этого бугая в сарай перенести. Ведь светать начало, как бы кто нас не увидел.

Омельян подхватил полицая под мышки, женщины ухватили его за связанные ноги, и они торопливо, почти бегом, пересекли двор. Следом изо всех сил поспешал Семён.

По властному знаку Омельяна женщины тотчас ушли из сарая. Леся на прощанье сказала:

— Отец, ты Семёна никуда не отпускай. Не то он как выйдет на улицу, так его сразу и поймают.

— Не бойся, не отпущу, — ответил Омельян.

— А может, и вправду мне уйти? — спросил Семён, когда мужчины остались одни. — Не за себя боюсь — за вас.

— Семь бед — один ответ. Выйти сейчас на улицу всё одно, что добровольно сдаться. А если не сдаться, так застрелиться. Ты ещё молодой, тебе жить надо. Так что пока будешь здесь. — Всё это Омельян сказал твёрдым голосом, как о чём-то решённом.

Омельян отбросил в сторону кучу какого-то хлама, и Семён увидел широкий лаз, прикрытый решётчатой крышкой.

— Посидел в одном подполье — теперь в другом посиди. Только здесь много лучше: и светлее, и воздух свежее, и соломка под боком будет.

Старик стащил Павла в яму и подал руку Семёну:

— А теперь ты сюда лезь.

Семён спустился и почувствовал, что он чуть ли не по колено утонул в свежей, пахнущей солнечным полем соломе.

Семён лёг на солому и почувствовал бесконечную усталость. И почти тотчас провалился в глухой полуобморочный сон.

Нартахов спал. И этот крепкий сон вполне можно было бы назвать богатырским, будь Нартахов чуть покрупнее фигурой.

— Ну и как ты тут лежишь, Семён?

Но как ни был крепок сон, Нартахов, едва услышав голос, тотчас пришёл в себя и увидел склонённое к нему лицо Маайи.

— Превосходно!

— У тебя всегда всё превосходно. Врёшь ты, однако, превосходно.

— Да что ты, в самом деле? Я выспался. Ничего у меня не болит, не ноет. Ем сколько хочу. Что ещё нужно такому лентяю, как я?

— Ну хорошо, а что врачи о твоём здоровье говорят?

— Говорят, превосходно.

— Я смотрю, ты других слов не знаешь. Если у тебя такое превосходное здоровье, то чего тебя заставляют здесь лежать, почему к тебе людей не пускают?

— Выдумываешь.

— Да вот при мне, десять минут назад, не пустили бульдозериста Лобачёва, ну, того самого, который в прошлом году тебя всенародно ругал за то, что пионерский лагерь с запозданием открыли.

— Хороший мужик Лобачёв. И не ругал, а критиковал.

— Разница небольшая.

— А ещё кто был?

— Ишь, как тебя заинтересовало, — Маайа прищурила глаза. — Две женщины приходили. Одну знаю — Ефимова из конторы. А другая, видно, твоя приятельница. Такая яркая женщина.

— Конечно, приятельница. Понимать надо. А что ж только одна явилась? И больше никто меня не вспомнил?

— Ну и болтун ты у меня, — Маайа улыбнулась. — Что бы люди сказали, услышав твою болтовню? Бери-ка лучше ложку да поешь, я тут тебе кое-что горячёнького принесла. Поешь, поешь.

Маайа протянула мужу ложку, и Семён Максимович послушно стал есть. Маайа всегда готовила отлично, но на этот раз превзошла себя, всё было очень вкусным, и Семён Максимович почувствовал, как в нём просыпается голод.

— Ну, а как там Волков? — спросил Нартахов с плотно набитым ртом.

— Вначале нужно прожевать, а потом говорить. Это даже ребятишки знают. Судя по аппетиту, Волков чувствует себя тоже неплохо, ещё лучше, чем ты. Суп ложкой черпать не стал, а выпил прямо через край. И котлеты быстро уничтожил и отдал посуду. Он или не привык есть медленно, или хотел, чтобы я поскорее ушла.

— Кто ест быстро, тот быстро и работает. Ещё старые люди это приметили. А Волков, видно, настоящий рабочий человек.

— Может быть, может быть, — задумчиво протянула Маайа. — Но только если бы он тебя, дурака, не спасал, то я бы к нему с передачей не пошла.

— Вай, это почему же?

— А я и сама не знаю. Какой-то он не такой. Мы, бабы, это не столько умом, сколько сердцем чувствуем.

— Ладно тебе, — нахмурился Нартахов, хотя и знал, что Маайа и сама себя осуждает за такое отношение к спасшему её мужа человеку.

Маайа почувствовала, что дальше продолжать разговор о Волкове пока не стоит.

— Я сегодня уже была в детском садике, и меня Вика спрашивала, почему деда не пришёл.

— Спрашивала, значит? — оживился Семён Максимович.

— Спрашивала, спрашивала. Девчушке рисовать нечем. Может быть, я отнесу ей твои фломастеры?

Нартахову приятно поговорить о Вике, той самой девочке, которая несколько лет назад так неожиданно появилась в доме Нартаховых.

— Слушай, жена, ты, однако, спрашиваешь меня задним числом? Ты ведь уже унесла фломастеры?

Маайа упрямо молчала.

В последнее время мать Вики, озабоченная желанием выйти замуж, всё охотнее и охотнее отдавала Нартаховым дочь на выходные дни, а иногда приводила ребёнка вечером и оставляла девочку на ночь. Тогда всё в доме Нартаховых оживало.

— А может, если она выйдет замуж, то и совсем нам отдаст Вику, а? — с затаённой надеждой спрашивала Маайа.

Не думал Нартахов, что жена его до сих пор так остро ощущает отсутствие собственных детей. Однажды Нартахов проснулся от сдерживаемых рыданий жены. Вначале он подумал, что это ему показалось, но Маайа, поняв, что муж не спит, и не в силах больше таиться, дала волю слёзам.

— Что с тобой? — испугался Семён Максимович.

Жена долго молчала, удерживая слёзы, лишь похлопывала мужа по плечу рукой, словно уговаривая его помолчать.

Когда Маайа немного успокоилась, она приникла к уху мужа и шёпотом, словно доверяя большой секрет и опасаясь, как бы её кто не услышал в пустой квартире, сказала: