Загадочная Шмыга - Лада Акимова

Пусть попробуют в нее бросить камень — не получится. На каждом спектакле она выкладывается по полной программе, потому что с детства не привыкла делать что-то вполноги и вполсилы. И по сцене пешком она не ходит.

Почему-то вспомнился один забавный эпизод. Как-то после спектакля, кажется, в тот вечер она играла Катрин, садясь в машину, сказала мужу: «Что-то я стала немножко уставать». Кремер, услышав подобное, рассмеялся:

— Ну ты и нахалка! Три часа на сцене вытворяешь бог знает что, а потом такое говоришь.

Пусть она будет уставать еще больше, но она не может без сцены. И ведь вот что странно: до сих пор перед каждым выходом она волнуется до такой степени, что даже начинает дрожать. И непременно слышит от коллег: «Татьяна Ивановна! Ну нельзя же так!..» А иначе она не умеет.

…Закончился спектакль. Поклоны, цветы, овации. Около служебного входа толпа поклонников. И снова букеты. Она улыбается, разговаривает, принимает поздравления, раздает автографы. Наконец садится в машину.

— Ну что, я тебя поздравляю, — слышит голос мужа.

— Ты меня поздравляешь?! — Она не скрывает сарказма. — Да ничего хуже, чем сегодня, я никогда не делала!

И всю непродолжительную дорогу до дома она перечисляет ошибки, которые сегодня допустила на сцене. Дома самоедство продолжается — и то не так, и это не эдак…

— Татьяна Ивановна! — На том конце провода вновь был Владимир Андреев. — Так что мне Леониду Генриховичу— то сказать, а? А то он попенял мне, мол, имя Татьяны Ивановны Шмыги уже звучало, когда в первый раз зашла речь об исполнительнице главной роли. Да ведь только она не согласилась… Так что, Танечка, мне ответить Зорину?

Нет, она не согласится. Боязно все-таки. Хотя и заманчиво.

— Ты уже текст за всех проговорила? — Она увидела смеющиеся глаза Кремера.

Что ж… Они с мужем уже научились и мысли друг друга читать. А ведь прав ее Толюня, ой как прав! Сто раз она уже проговорила про себя текст «доброжелателей» и критиков, который она услышит и прочитает чуть ли не на следующий же день после премьеры. И заголовки в газетах уже увидела. Что-то вроде «Драма вошла в жизнь примадонны оперетты». Ведь разделают же под орех. «Опереточные жесты», «опереточные слезы», «опереточные интонации» и все в том же духе. Ведь сегодня же пишут так называемые рецензии все кому не лень. А кому лень, те тоже пишут. О самой постановке — от силы два слова. А все остальное — умозаключения так называемых критиков.

Вспомнилась история с «Катрин». Сыграли несколько спектаклей — и в одном уважаемом в то время издании выходит рецензия. И фамилия критика известная. Только в кинематографических кругах. А он, оказывается, еще и в оперетте разбирается. Так ему, во всяком случае, показалось. Нет, ее в той рецензии он не тронул, а вот по остальным исполнителям «проехался» основательно. Больше всего досталось композитору. «Кремер не Кальман» — приговор обжалованию не подлежал.

Пройдет несколько лет, и этот музыкально-кинематографический критик позвонит ей. И спросит, не хочет ли она дать ему интервью к своему юбилею. «Нет», — ответит она очень просто. «Почему?» — изумится критик. «Спросите у своей совести. И забудьте навсегда мой номер телефона», — будет ему ответ.

Была не была. Согласится. Уж больно благодатный материал. Шаг смелый и рисковый. Ведь сколько желающих выступить «на чужой территории» выглядели порой весьма бледно. Но ведь риск — благородное дело. И есть ради чего рисковать: чудная пьеса Зорина — тот самый материал, которым хотелось бы «полакомиться». Продолжение «Варшавской мелодии». На излете XX века драматург подарил своим героям Гелене и Виктору уникальную возможность встретиться вновь. Только теперь у них нет имен. Просто Он и Она. Судьба сталкивает их в аэропорту одной из экзотических стран. Он — вдовец, затюканный жизнью уже давно немолодой человек. В прошлом — винодел, сейчас он занимается тем, что консультирует нынешних виноделов. Она представляется автором детективных романов.

Текст… Потрясающий текст Зорина. Сейчас уже так никто не пишет. Произнося каждое слово, она словно пробовала его на вкус.

— Был некогда такой перс — Хайям, — частенько звучало в квартире на разные лады: она пыталась найти верную интонацию. — Он дал совет на все времена: «Уж лучше будь один, чем вместе с кем попало».

Ей повезло. Рядом с ней вот уже тридцать с лишним лет «ее любимый Кремер». Он появился в ее жизни в тот момент, когда она мучительно думала, что же ей теперь дальше делать. В театре, в первую очередь. В личной жизни все давным-давно было ясно. Она не раз была готова уйти от Канделаки. Уйти просто так, в никуда. Двадцать лет совместной жизни были для нее одновременно и раем, и адом. Раем — потому что благодаря Канделаки она стала той Татьяной Шмыгой, которую знают и, как утверждают зрители, любят. Да-да, именно той примадонной оперетты. Сама она не любила, да и по сей день не любит громких эпитетов в свой адрес.

Однажды актер Театра Российской армии Федор Чеханков зашел в гримерную со словами: «Боже, кого я вижу — примадонна, королева сцены!» На что она строго заметила: «Ты что, не можешь поздороваться по-человечески?»

Именно при Канделаки она раскрылась как актриса. И это был рай. А вот ад… В силу своего южного темперамента Владимир Аркадьевич был очень ревнив. На пустом месте, абсолютно беспочвенно. Ее это обижало. Сколько раз она в такие моменты пыталась даже не уйти, а убежать из квартиры, хотя бы на время, чтобы в очередной раз не выслушивать глупости в свой адрес. Собирала свои нехитрые пожитки и как вкопанная останавливалась посередине прихожей. Поперек нее у входной двери лежал Владимир Аркадьевич. Переступить через него она не могла. Да он бы ее и не выпустил.

После затяжных ссор, бесконечных выяснений отношений, которые выматывали ее до предела, уже не хотелось ничего, кроме одного — лечь, уснуть, а проснувшись, понять, что это всего лишь сон. Грозы и бури стоили ей больших душевных и физических сил. Как она могла еще и на сцену выходить, до сих пор не может понять. Видимо, есть в организме какие-то скрытые ресурсы. Стоя за кулисами, чувствовала, как в такие моменты открывались тайные шлюзы терпения и сил, неведомые ей самой. Он же, остыв, говорил только одно: «Боже, что же я делаю!»

Проходило время, и все повторялось. Ревность к ее молодости, ревность к успеху, ревность к новым ролям, ревность к поклонникам, ревность к мужчинам…

Человека, который за долгие годы совместной жизни и при огромных возможностях не запятнал чести человека рядом, трудно довести до отчаяния. Но, если постараться, то возможно.