Жизнь кота - Александр Гейман

Сказать иначе, Толстая Бабушка и здесь проводила свою линию, когда вовне выплескиваются неудовольствия и пожелания, а потом там что-нибудь делается и оттуда появляется кто-то или что-то с нужным благом - и в общем-то, на такой же женской магии и построено все наше общество, с мнимым господством мужского ума, с этими мужскими изобретениями и сооружениями, а они ведь лишь подновляют реквизит во все той же старой пьесе. И оно конечно, магия белого человека самая сильная и самая научная, она умеет послать глаз аж к Сатурну и разглядывать его спутники, а ещё может подслушивать дельфинов или вот залезть в желудок стеклянной лампочкой, что называется фэ-гэ-какая-то-там-скопия и позволяет увидеть, что, оказывается, в двенадцатиперстной кишке, у самой заслонки с желудком, образовалась язва и не дает заслонять желудок, потому-то туда и заплескиваются всякие воды из кишок и идет тошнота, да только чтобы выяснить это, понадобилось, чтобы профессор неделю спустя посоветовал это самое ФэГээС на обходе, а не сказал бы, так остальные никто уж и догадаться не могут, уж такая несообразительность, да и кстати, само-то изобретение бесплатной гарантированной медицины, с нормами ухода и так далее, а как же, хорошая штука, только санитарка и медсестра лишний раз не заглянут в палату, разве что за отдельные деньги, потому что уже научились правилу как можно меньше тратиться и как можно больше себя экономить, умрет так умрет. Или изобретение родства, тоже детородной магии дело, на кого ж и полагаться, как не на своих - вот сестра и племянница, как бы без них - да вот так, без них, одной всю ночь на мокрых или обдристанных пеленках, потому что у племянницы не каждый раз получается приехать, свои заморочки с дочерьми или запившей матерью, а мать-то потому и запила, что на первом порыве сострадания дела не сделать, надо дежурить через ночь, а тяжело, около умирающей-то, "ты вот свою дочь жалеешь, а мы с Ольгой должны ездить", и вот не знаешь, то ли приедет кто, то ли уж лучше санитарке дать тридцатник, хоть зайдет пару раз проведать, а дочь - что дочь, у ней самой какая-то похожая хворь, назначили стационар каждый день, а свою дочь, Бабушкину внучку, к Толстой Бабушке посылать страшно - к такой-то, лежащей колодой, больной, всей в трубках, блюющей, это если бы посидеть попоить с ложечки, а так ведь ребенок двадцати лет изжалеется и сама занеможет, лицом ткнувшись в боль и умирание.

И получалось, что все козыри и ставки Толстой Бабушки проигрывались одна за другой, и только Брат - бездетный, неженатый, неустроенный, во всем сошедший с родительской линии - только он оставался с ней до последнего, но как раз потому, что не держался закона Бабушкиной охоты и умел быть вне волшебного круга, в какой она старалась заключить весь досягаемый мир, чтобы он слушался и служил. И если Брат исполнял все требуемое, от пеленок и судна до кормления и обмываний, и не отшатывался от страдания и болезни, то вела его не сыновняя привязанность, а мера, в которой Брат сдерживал её свободой от всех привязанностей - случись нужда, с тем же прилежанием и неукоснительностью он мог бы ходить и за старухой Азановой, лишь отрешенность неисчерпаема, да и милосердие ведь тогда милосердие, когда не разбирает своих и чужих, а вот на родственности такое не вытянуть, попрет саможаление и сожрет все благие порывания. И уж меньше всего Брат верил в государственную магию, ничего-то она на самом деле не может, только дурить и брать, рожать-то детей Толстая Бабушка должна была на самом деле, как и тратиться на работу, на хлам предрассудков и убеждений, на телевизор этот, а теперь, когда дошло до точки, государство могло дать ей лишь набор имитаций, как бы заботу и как бы лечение - а чего ещё ждать, не государство же создает жизнь и здоровье, оно их лишь тратит.

Но и сам Брат попадался почти на том же. И он слишком долго ожидал, что от лечения будет толк и что все само помаленьку начнет заживать и поправляться, и уж только под конец, когда было опоздано, догадался и предложил Толстой Бабушке: "Мама, а давай-ка мы раз в день будем делать маленькую зарядку. Пусть недолго, пусть через боль, а все равно. А то смотри, ты лежишь, а болезнь за тебя решает и тебе приказывает. А так будет, что не она тебе, а ты ей диктуешь, а она подчиняется" - и Бабушка кивнула: правильно, согласна, - но только пускай завтра. Да уж, завтра... а другой не то что ошибкой, но слабостью Брата была его мизерная продвинутость в делах заповедных. С родительской-то линии он сошел, но и в тайноведении не преуспел и теперь не мог предложить Толстой Бабушке никаких таких целебных очисток и заговоров, массажа там по точкам и прочего, ну, конечно, немного пробовал танцевать, а уж больше полагался на Небо - а Небо, хоть и было свое, ближнее, и неизменно сопутствовало Брату по дороге в больницу, а на выходе участливо брало за руку и вело обратно, но, видимо, тоже ни хрена не могло - пустить пушистый снег, для успокоения души и давления, или там ветром выдуть мусор с участка, это да, а вот починить неработающую поджелудку ближнее Небо не понимало и теперь, сильно сочувствуя, лишь приникало к стеклу и вздыхая переминалось за окном во дворе, чего Толстая Бабушка даже не замечала. Хуже того, Брату не только не давалось привлечь своих волшебных помощников, но в конце концов он должен был бороться уже и с ними. Утром он смотрел свои вещие знаки, и можно было даже не звонить в реанимацию или двоюродной сестре, потому что знаки не ошибались - но когда они стали показывать сплошь порчу и упадок, то Брат, чего, конечно, делать никак нельзя, - начинал упорно переспрашивать их, домогаясь опровержения и "симптомов выздоровления", а это ведь все равно что припудривать отражение в зеркале, детские хитрости, да и толку от них, если в последний день он шел на улицу покупать детский крем, мазать маме спину и пятки, а в аптеке вдруг не оказывалось крема, как и "Белизны" в лавке на улочке, стало быть, уже не понадобится ни стирать, ни мазать, куда уж вразумительней знаки и некак переиграть - и Брату оставалось только отодвинуть свое безучастное внутреннее знание всего заранее и исполнять все то, что можно исполнить.

Но все-таки, до этого выпала счастливая неделька, когда вроде как можно стало кормить и Толстая Бабушка "пошла" - не ногами еще, а на поправку. Были, конечно, накуплены всякие баночки детского питания, да и в больнице, как с удивлением обнаружил Брат - пробовал, - готовили очень прилично и даже вкусно, но в Толстую Бабушку много не лезло, и успехи в сражении теперь измерялись числом съеденных ложек каши и творожно-клубничного пюре, а ещё перестало тошнить, уже и подбородок, обтираемый облепиховым маслом, весь зажил, зато стало дристать. Но и этого врага как будто удалось потеснить, и высшей точкой, блестящей победой, прямо триумфом была почти наполовину съеденная тарелка каши, а трофеем здесь был четко оформленный кал. Что против этого шлем Гектора! - говно, а не трофей - ну, на что он годится, из него и судна-то не выйдет, разве только стоя в него поссать, да и то, наверно, набок повалится, а тут оформленный кал, прелесть, и олимпийские боги спешно слетались полюбоваться, толпясь и выхватывая судно друг у друга из рук, восхищенно качали головами, не находя слов и не веря глазам своим, а растерянный Ахилл с чепуховой своей победой стоял в стороне, никому не нужный - да уйди ты со своим золотым шлемом, не срамись, тоже мне, подвиг. А уж когда Толстая Бабушка вечером на дорогу стала выговаривать Брату, почему он не найдет хорошую работу - "Работу ищи, работу!", то он убедился, что мать его стала похожа сама на себя, и дело действительно подвигается на лад.