Жизнь кота - Александр Гейман

Но все-таки, до этого выпала счастливая неделька, когда вроде как можно стало кормить и Толстая Бабушка "пошла" - не ногами еще, а на поправку. Были, конечно, накуплены всякие баночки детского питания, да и в больнице, как с удивлением обнаружил Брат - пробовал, - готовили очень прилично и даже вкусно, но в Толстую Бабушку много не лезло, и успехи в сражении теперь измерялись числом съеденных ложек каши и творожно-клубничного пюре, а ещё перестало тошнить, уже и подбородок, обтираемый облепиховым маслом, весь зажил, зато стало дристать. Но и этого врага как будто удалось потеснить, и высшей точкой, блестящей победой, прямо триумфом была почти наполовину съеденная тарелка каши, а трофеем здесь был четко оформленный кал. Что против этого шлем Гектора! - говно, а не трофей - ну, на что он годится, из него и судна-то не выйдет, разве только стоя в него поссать, да и то, наверно, набок повалится, а тут оформленный кал, прелесть, и олимпийские боги спешно слетались полюбоваться, толпясь и выхватывая судно друг у друга из рук, восхищенно качали головами, не находя слов и не веря глазам своим, а растерянный Ахилл с чепуховой своей победой стоял в стороне, никому не нужный - да уйди ты со своим золотым шлемом, не срамись, тоже мне, подвиг. А уж когда Толстая Бабушка вечером на дорогу стала выговаривать Брату, почему он не найдет хорошую работу - "Работу ищи, работу!", то он убедился, что мать его стала похожа сама на себя, и дело действительно подвигается на лад.

А уже моча стала идти с кровью, сначала немного, думали, от катетера или там лекарств, а потом уж одна почти кровь, - "Инфильтрация", - говорил завотделением, а то есть в крови копились всякие яды и не удалялись печенью и почками. А язва не рассосалась, но разрослась, а в желудке обнаружилось прободение... И к Толстой Бабушке в палату снова стали ходить всякие специалисты и толковали о новой операции, и снова стали делать капельницу, и опять пошла тошнота, и опять рентгены и блевание барием. Опозоренная неподвластностью своего собственного тела, униженная лишением очков - чести и достоинства слабовидящего человека, отсеченная от дружественной поддержки стен родного жилища, нагая, как в миг рождения, Толстая Бабушка лежала на перепачканных простынях под склоненными над ней санитаркой, медсестрой и врачом, и только глаза её неправдоподобно лучились - а может, так казалось потому, что их просто не закрывали толстые стекла. И неделю толковали о новой операции, но не делали, и вторую толковали, и Брат шел домой чувствуя себя обмелевшей рекой, сердце замирало, и вдруг, давным-давно думать о них забыл, напоминали о себе болячки и ушибы совсем детских лет, как если бы и правда ушла вода и обнажились разные коряги и мусор на речном дне.

В последнюю ночь двоюродная сестра позвонила Брату: "По-моему, она уходит", но Толстая Бабушка ушла позже, утром, подставила Брату обтереть подбородок масляной ваткой, полежала, с хрипом совершая вдох-выдох, а из трубки во рту толчками двигалась коричневая грязь и никак не могла скатиться с другого конца в бутылку, и вдруг потекла струей, без помех - а вот дыхание остановилось. Вечером же Брат сидел рядом с сестрой у постели, и та говорила: "Может, ещё обойдется" - то есть, может, дотянет два дня до новой операции, а Толстая Бабушка возразила: "Нет, я сегодня умру" - и когда Ольга и Брат заговорили о чем-то, заругалась: "Не мешайте!" - ну как же, человек важным делом занят, а ему мешают, и Брат поневоле улыбнулся, а когда сестра вышла покурить, стал - впервые в жизни - тихонько читать Толстой Бабушке свои самые красивые стихи, почему-то вдруг захотелось, изнутри, а ещё пообещал написать рассказ "Жизнь кота". "Это будет очень хороший рассказ, про меня, тебя и кота Барсика", - и кажется, Толстая Бабушка слабо кивнула, а ещё Брат на всякий случай рассказал из тибетский книги, что надо уходить в белый свет, не пугаться, или уж в крайнем случае в синий.

Вот, а потом были похороны и все положенное, набежавшие соседки сами все сготовили, а ещё с завистью - Бабушкино богатство - порассматривали вальяжно лежащего в коробке кота: "Барон", ну, незачем пересказывать, а Брат, оставшись дома один, отрешенно и вчуже думал о том, что дар маминой смерти почти что напрасен, потому что он и так уже имел все то, с чем теперь оставался - характер, болячки, сновидения, тропу, книги, решения, которые уже давно научился принимать сам и которые отстоял как _свои_, и умирать ей совсем было не нужно, а вот от его смерти, думал Брат, будет много пользы, потому что сестре останется квартира, чтобы поселить её детей, да еще, наверное, деньги от издания его книг, ведь печатать его все равно потом станет выгодно, особенно, книгу со смешным Божьим словом, посмеяться-то все любят, а ещё хорошо пойдет сказка про камскую ведьму Инну, на прибыль издателям, ну, это как водится, и ещё очень может быть, его смерть станет подарком для каких-нибудь новейших филологов, что ж, своя братья, пускай - и выходило, что в его жизни куда больше силы, но гордости от этого Брат не испытывал, по фиг, - и к тому же, он ошибался, как понял уже позже: ведь он получал _одиночество_, дар _последней свободы_ - а он-то такого подарка не передавал никому, - ну, разве что коту.

Кот Барсик ничего не знал об этих размышлениях и происшествиях. В первый день он даже не обратил внимание на долгое отсутствие Толстой Бабушки. Но обнаружив её пропажу, Барсик просидел два дня у входной двери, настораживаясь и привставая, когда хлопала дверь внизу или звякали ключи, поворачиваясь в замках соседки, той самой Крыски, к которой могла заглянуть Бабушка и возвращения её от которой ожидал теперь кот. Но открывалась соседкина дверь, шлепал когтями о бетонный пол пес Тобик, звенели сцепки поводка, возилась с замками Крыска - а Толстый Человек Бабушка не появлялась из долгих гостей, и через несколько дней Барсик перестал бегать к двери на железные стуки внизу и на лестничной площадке.

Вскоре он уже стал забираться на колени к Брату. Брат, удивленный этой новой повадкой, пробовал уносить кота и кидать ему Дуньку. Но кот не хотел топтать Дуньку, это была грубая физиология, а Барсик искал сердечного тепла и полноценного человеческого общения и убегал с кровати за Братом на кухню или к дивану.

- Каждый хочет любить - и барсук, и кошак, - понимающе вздыхал Брат и наскоро гладил кота, трепал загривок и спину.

Плохо было то, что Брат тоже стал редко бывать дома, а когда приходил, то был весь какой-то сумрачный, на взводе, недоступный, мало сидел на табурете и диване, а все бегал по кухне, по комнатам, доставая всякие тряпки, гремел кастрюлями с кипятком в ванной - как водится, и горячую воду заодно отключили, и Брату приходилось её кипятить, перестирывая испачканное белье и изблеванные платочки. И хотя коту всегда было вдосталь еды в чашке, не вдосталь было простого человеческого общения, и Барсик шел на кухню и сновал под ногами у Брата, так что в один день Брат даже заорал на него, что изумило кота, и он ещё несколько раз пробовал пристать к Брату, не веря его запрету быть рядом - и уж только потом, уйдя из дому и прийдя ближе к ночи, Брат сам позвал его на диван и стал рассказывать неутешительные новости.