Не повышай на меня голос, птичка (СИ) - Рейн Миша

После вчерашнего выступления это как минимум смешно.

Смерив меня оценивающим взглядом, Марат кивает, прежде чем безразлично потянуться за бутылкой алкоголя. Ловким движением избавляется от пробки и принимается разливать золотистую жидкость по стаканам.

— Не накормишь? — интересуется, не глядя на меня.

— Нет. Я гостей не ждала.

Не очень вежливо, но зато честно.

— Ты и не должна их ждать, — берет хайбол в руку и делает большой глоток, смакуя жидкость во рту как райский напиток. — Может объяснишь, — задумчиво облизывает губы, — почему женщина, которую я нанял на работу в эту квартиру уже два дня прохлаждается?

Я была готова услышать этот вопрос.

— Потому что поесть я могу и сама себе приготовить.

Правда, мне было достаточно сложно донести это до домработницы. В силу ее «сверх знаний» нашего языка. Но все же мне удалось убедить женщину пару дней отдохнуть от работы. Тем более, что аппетит оставлял желать лучшего на фоне взвинченных нервов и мне сполна хватило купленных продуктов.

— Не пытайся устанавливать здесь свои правила, Тата, — начинает без эмоций. — У каждого в этом доме есть свои обязанности. Ее — поддерживать чистоту, приносить свежие продукты и готовить их. Твоя — ждать меня.

Интересно сколько пунктов имеет этого его «ждать меня».

— Ты сказал, что квартира моя и я могу быть здесь свободна? Так вот я и поступаю, как человек имеющий свободу в этих холодных стенах.

— У меня плотный график и четкий распорядок дня, Тата, который итак нарушен из-за тебя. Я купил эту квартиру по ряду причин, в том числе для собственного удобства. Потому что у меня нет времени лишний раз заморачиваться, где снимать напряжение. Уяснила? А распоряжаться моими людьми ты не имеешь никакого права. Ты никто.

Яснее не куда.

Каждое его слово бьет меня наотмашь.

И он определенно знает куда бить.

В горле мгновенно пересыхает.

«Никто…»

Сердце пропускает сокрушающий удар и падает куда-то вниз.

Почему-то сейчас его тон и колкие слова раздирают на куски, стекая ноющей болью в грудь.

Неужели причина такой жестокости кроется во мне? Он конечно никогда не был ласковым принцем, но и такой тварью он тоже не был…

Пульс вновь набирает обороты и унять его становится непосильной задачей.

С трудом я сглатываю и стараюсь выбросить из головы неуместную обиду.

Все так и есть.

Хаджиеву просто удобно иметь меня под рукой, когда ему некогда заморачиваться куда присунуть свой член.

— Ты обещал ответить на мои вопросы, — сипло слетает с моих губ.

Сил держать маску нет.

Эти два дня я буквально с ума сходила в своей же голове, как осужденная трибуналом. Под расстрелом множеством вопросов. И ни на один у меня нет ответа. А известие о возможно все еще живом брате уже становится похожим на мираж в моей опустошенной душе.

— Я никому и ничего не обещаю, — его губы растягивает едва заметная ухмылка.

Соврал! Урод!

Руки сами в кулаки сжимаются, дрожат, словно в меня бес вселяется от обиды. От желания плюнуть в его каменное лицо.

— Это… — ошеломленно выдыхаю и тут же срываюсь на крик. — Какой же ты подонок! Это не честно! — подрываюсь с места, готовая уже набросить на него, но Хаджиев лишает меня этой возможности, резким движением укладывая животом на колени. Прямо задницей себе под нос. Тут же отсекая пути отступления жестким шлепком по ягодице. Настолько жестким, что одним ударом он выбивает воздух из моей груди.

Но я все же пытаюсь.

Дергаюсь в надежде вырваться из тисков зверя, только этим лишь сильнее распаляю его и получаю наказание. Трусы с треском оказываются стянутыми до коленей, прежде чем я вновь ощущаю его мощную ладонь.

Шлепок эхом доносится до моего затуманенного сознания, а кожу словно плавит раскаленное железо. Горячее. Жгучее. До искр в глазах.

— Не усугубляй, Тата, — привычный спокойный голос мужчины звучит уже иначе. Ниже.

Но сейчас мне все равно. Плевать, даже если он примется замаливать причиненную боль собственными губами. И я бы посмеялась над своими глупыми мыслями, если бы мне не было так больно… Кажется, я совершенно не отдаю отчета происходящему, разум наполнен стонами, которые я усердно глотаю.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Отвали! — прикусываю губу до металлического привкуса во рту, ожидая новую череду ударов.

И получаю.

Один, но его достаточно, чтобы выгнуться, когда жалобный стон все же ускользает от меня.

Дышать невозможно, но я из последних сил впиваюсь ногтями в его ногу, такую же каменную как и весь он.

Реакция отсутствует напрочь, зато кончики моих пальцев уже кипят от того, с какой яростью я стараюсь причинить ему хоть толику того, через что проходит мое тело.

Внезапно Хаджиев перехватывает мне руки и ловко заводит за спину, сцепляя запястья в единое целое своей мозолистой ладонью. Вдавливает их в поясницу, окончательно обездвиживая.

Глухое аханье вылетает с последним клочком кислорода.

Вокруг воцаряется тишина. В ушах все еще звенит эхо шлепков, сквозь которые я слышу его тяжелое дыхание.

Вздрагиваю, когда на пылающую ягодицу ложится грубая ладонь. А в данный момент она равносильно наждачной бумаге, что еще больше доставляет дискомфорт и без того саднящей кожи.

— Глупая птичка… Сдайся мне… — произносит он каким-то сдавленным голосом, сжимая ягодицу с такой силой, будто готов с мясом вырвать.

Боль становится невыносимой. Словно кожу все это время стегали оголенным электрическим проводом, а сейчас окатили кипятком.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Пошел… к черту… — рычу сквозь пелену слез, пытаясь справиться с нарастающим в горле комом, но очередным ударом он буквально окунает меня в истерику.

— Я предупреждал тебя. Если возьмусь — будет больно. Я хочу твоего послушания, девочка. И возьму его любой ценой.

— Только если я этого захочу, — уже ничего не вижу, взгляд затоплен стеной горьких слез. Чувствую лишь как мои плечи безмолвно содрогаются. — А я никогда не захочу этого… не подчинюсь. Никогда не подчинюсь тебе, — словно в бреду беспрерывно шепчу, часто дыша.

Даже если встану на колени, даже если снова отсосу ему. Да даже если сама кончу в его руках. Все равно нет. Не подчинюсь. В душе я всегда буду презирать этого человека. И сбегу вновь при первой же возможности.

Я справлюсь. Вытерплю. Буду игрушкой, бездушной куклой, подстилкой для его утех, да кем угодно. Ему ведь когда-нибудь это надоест и я обрету свободу.

Но он ломает мою решительность и мечты, словно выдирает из меня иголку за иголкой. Единственную мою защиту. Выдирает с корнем. Ломает через боль и жестокость. Слезы брызгают из глаз, плавя раскрасневшиеся от жара щеки. Внутри все пылает как вулкан готовый взорваться и сжечь все вокруг. Одним движением сбрасывает мои дрожащие ноги на пол, ставит неподвластное мне тело в вертикальное положение, удерживая лишь за волосы на затылке, которые он сжал в кулак.

— Подчинишься, — бьет стальным голосам по моим атрофированным нервам. — Другого я не приму.

Задираю подбородок выше, упрямо смотрю в его разъяренное лицо. Умоляю себя заткнуться, но нет. Вот она точка невозврата. Потому что сейчас мне плевать как далеко он зайдет. В ушах гудит, пульс стрелами вонзается в голову.

— Когда-нибудь ты будешь жалеть о своей жестокости, — произношу устало. Сил не осталось совсем. — Но будет поздно, Марат…

Крепко сжатые челюсти и пугающе черные глаза выдают его внутреннее напряжение. Хаджиев вскидывает бровь и подается вперед, будто ему интересно о чем я.

— Допустим. И что дальше? — сглатывает, медленно облизывая губы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Не знаю… Может в один из вечеров ты захочешь вернуться к своей игрушке, но обнаружишь ее на тротуаре… прямо под окнами этого дома… лежащей в луже крови… с переломанными конечностями. Возможно тебе станет грустно, а может ты испытаешь злость от безысходности, которую я тебе дарую…