На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове - Владимир Успенский

Где-то неподалеку, на юге, погромыхивали орудия. Красной кисеей колебалось там зарево, вызывавшее тревогу, но в селе никто словно и не помнил о войне, даже вроде бы праздник какой-то справляли. Светились окна. Людно было на улицах, слышались песни, веселые голоса, девки повизгивали.

Дом, в котором остановился командир эскадрона, Роман отыскал без труда. Волнуясь, открыл калитку. Навстречу шагнул от крыльца часовой. Подозрительно оглядел пришельца, поинтересовался, чего надо?

- Я к товарищу Башибузенко по направлению политотдела.

- Что? - не понял часовой.

- По направлению политического отдела армии.

- Армии? - задумался боец. - Во, значит, как! Ладно, жди здесь, пока доложу.

Исчез в сенях и скоро вернулся, но не с командиром эскадрона, а с Сичкарем. Твердо ступая, сошел тот с крыльца. Бекеша наброшена на плечи, маленькая кубанка небрежно сдвинута на самый затылок.

- С чем прибыли?

- Да ты не узнал, что ли?

- Почему не узнал, помню, - усмехнулся Сичкарь, но усмешка на этот раз была не надменная, не горделиво-спокойная, а вроде бы даже растерянная. Преувеличенно громко начал он вдруг бранить часового за то, что у какого-то коня сбили холку, придется оставить его селянам, а взамен взять другого. И боец столь же громко ответил, что его вины в этом нету, что конь любит одного хозяина и не надо было передавать его из рук в руки. При этом часовой встревоженно поглядывал на окна, где шевелились за шторами смутные тени. Приглушенный крик донесся оттуда. Или показалось Роману?

- Может, гостеприимные хозяева, в дом пригласите? Ботиночки-то мои промерзли.

- Погоди, мы тут насчет коня.

- Потом доспорите.

- Сказано, погоди! - отрубил Сичкарь с такой резкостью, что Леонов умолк. В наступившей тишине вновь прозвучал жалобный голос. И сразу же Сичкарь и часовой заговорили одновременно, протягивая кисеты с махоркой. Роман закурил, ни о чем не спрашивая. Понял: все равно не ответят.

Минут через пять дверь распахнулась, с крыльца, прогрохотав сапогами, скатился парень в расстегнутой шинели с ремнем в руке. Пулей пролетел мимо Лесиова, исчез за калиткой. Сразу повеселевший Сичкарь предложил:

- Ну, айда греться!

Роман не без опаски вошел в жарко натопленную горницу. Краем глаза успел заметить тонкие прутья в корыте под лавкой, и сразу надвинулся, заслонил все распаренный, потный Башибузенко: глаза удивленно блестели на багровом лице, чуб прилип к влажному лбу.

- Га! Каким ветром?

- Выполнил обещание.

- Смотри ты... А ведь я подумал тогда - шуткуешь...

- Прибыл к тебе комиссаром. Бумагу показывать?

- Потом, - отмахнулся Микола. - Это ты молодец, а то мало ли какого хрена пришлют...

- А может, и не прислали бы, - сказал Сичкарь.

- Теперь каждому комиссара приставят. Командир бригады надысь говорил - у всех будут.

- Улита едет, когда ишшо явится. А у нас уже вот он...

- Ты языком-то не очень! - вскипел вдруг Башибузенко. - Поменьше бы рассужденьев выкладывал, а сообразил бы, что надо. Человек с дороги.

- У хозяйки все на взводе, - независимо усмехнулся Сичкарь. - Давать команду?

- Давай! - Микола вновь оборотился к гостю. - Ну, разоблакайся, Роман... Как тебя по батюшке?

- Роман Николаевич.

- Разоблакайся, значит, Роман Николаевич, вечерять сядем. Мороз из тебя вышибем.

- Самогонкой, что ли?

- Первейшее средство. Да и праздник нонче, га, - оскалил Башибузенко крепкие, ровные, иссиня-белые зубы. - Ты приехал, я радуюсь.

- Искренне?

- Смелый ты парень, комиссар, а я смелость во как ценю! И чистота в тебе, как в ребятенке. Ты человека хоть раз убивал?

- Стрелял в бою. И гранату бросал.

- Нет, чтобы рукою, впритык?

- Такого не случалось.

- Пущай и не бывало бы никогда, - поморщился Башибузенко. - А то зачерствеешь, как я или вот Сичкарь. Пощупай его, он сухой, будто целиком из кости выточен.

- Это не от войны, у нас порода такая крепкая. И прадед, и дед коней объезжали. - Сичкарь улыбнулся, снял кубанку, и Роману показалось, что круглая, как шар, обритая голова действительно выточена из старой кости, а потом четкими линиями нанесены рот, глаза, небольшой нос. Фигура у него ладная, движения легкие, быстрые. Он прямая противоположность Калмыкову, который подоспел как раз к накрытому столу. У Калмыкова лицо темное, испещренное какими-то ямками, мелкими шрамами. Лоб невысокий, очень выделяются скулы. Плечи узкие, спина широкая. Сичкарь сдержан, самолюбив, не выдает своего любопытства. А Калмыков бесхитростно, с явным интересом разглядывает приезжего. И чувствуется: очень охота ему поговорить, узнать новости.

Самогон разливали в стаканы, только Баншбузенко извлек откуда-то зеленую эмалированную кружку.

Роман ожидал, что Микола произнесет тост, и сам приготовил в ответ несколько фраз, но Баншбузенко лишь кивнул ему, чокнулся:

- Здорово, комиссар, прощай, винцо!

Крякнул, расправив усищи, взял из миски самый большой огурец.

- Сгинь, гадость! - Сичкарь в один глоток одолел стакан.

- Нет, товарищи, по этой части мне с вами не тягаться. А вот поем с удовольствием.

- Дело хозяйское, - согласился Башибузенко. - Мы тоже не больше одной, с утра служба.

Подождав, пока Микола закусит, Роман кивнул на корыто с прутьями:

- Розги, что ли?

- Углядел, глазастый, - хмыкнул Башибузенко. - Одного сопляка вразумили малость.

- Не в то место разум-то вкладывали...

- Как раз куда надо.

- За что, не секрет?

- Какие секреты от своего человека. Фрукт недозрелый, на молодку полез. Прищучил ее на печи, пока никого не было. Ну, игрались вроде бы, миловались, а как он поднажал - молодка в крик.

- Да за такое, знаешь...

- Как не знать... Только там ничего не произошло, одно орево. Сичкарь молодку битый час урезонивал, чтобы не скандалила. А паршивцу я вложил самолично, для полной острастки.

- Но послушай, Микола, - у Романа аж голос перехватывало от волнения, - кто же тебе волю такую давал, чтобы пороть? Это же самодурство, как при крепостном праве!

- А ты что же, хочешь, чтобы я начальству доложил? - ощерился Башибузенко.

- Как положено.

- Шлепнут парня - вот как положено.

- Разберутся.

- Не до разбора в боевой обстановке. Приказ Семена известный: за насильничество - к стенке, и точка. Была б еще из паразитов, а тут женщина трудового класса, снисхождения не окажут.

- Ты о каком Семене?

- О Буденном, о каком еще? Это я так, по старой привычке, - махнул рукой Башибузенко. - А ты смекай, комиссар, у меня половина эскадрона из одной станицы. Все мои земляки, сваты-браты. Вернусь домой, мне бабы за этого шалопута глаза выцарапают. Не уберег, скажут, не упредил. В бою - это понятно, а когда так, не за понюх табаку... Разорвут меня бабы и правильно сделают. Какой я отец-командир, ежели допустил парня до позорной гибели? А теперь он ученый, за версту соблазн огибать будет.

- Самосуд, значит?

- Свой суд, эскадронный, - охотно подтвердил Башибузенко.

- По совести, - добавил Сичкарь.

Что было делать Леснову? Протестовать? Доказывать? Писать донесение? Бесполезно все это, не поймет его Микола со своими помощниками. Скрывая растерянность, спросил:

- А если пожалуется хлопец?

- Санька-то? Да он теперь от радости души не чует. Отстегали и забыли, так по-нашему. А молодая шкура заживет быстро.

- А ты, Микола, все-таки упускаешь главное: у нас не казачья вольница, не станичный отрядик, а Красная Армия со строгими правилами.

- Сразу учить взялся?

- Да не учу, просто по-дружески. Ты вот сам сказал, что половина эскадрона у тебя земляки. А в начале года сколько их было? Весь эскадрон?

- Почти. Кого убило, кто ранен.

- Еще зима, весна, и много ли их будет, станичников-то твоих? Десяток-другой? Остальные новые, со стороны. Ты их тоже розгой станешь воспитывать? Согласятся ли?

- Это же крайний случай. Всего и было-то раза три...

- И хватит, Микола. Пока до трибунала не дошло. Мы с тобой первые в ответе будем.

- Мы? - пристально глянул Башибузенко.

- Да, мы.

- За себя боишься?

- Если бы о себе заботился, я бы другое место для такого разговора нашел. Не стал бы среди ночи твое терпение испытывать.

- Трое на одного, - ухмыльнулся Сичкарь. - И никто не видел, прибыл он в эскадрон или не прибыл.

- Ты это оставь, - косо глянул на него Башибузенко. - За открытое слово спасибо тебе, Роман Николаевич, мы ведь тоже ценить умеем. А порядки наши не в один день сложились, и не в один день их ломать, - подумал, добавил со вздохом: - Э-ха-ха, я ведь правила-то не хуже тебя знаю. В старой армии до урядника дослужился, в учебной команде взвод муштровал, как и Семен. Требования жестокие были.

- А мы без жестокости. Климент Ефремович Ворошилов знаешь как нас напутствовал? Чтобы боролись за сознательную революционную дисциплину. За сознательную, - повторил Роман.