Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным - Соломон Волков

Чайковский, вероятно, комфортабельнее чувствовал себя в обществе мужчин, особенно когда стал старше. С юными девушками трудно разговаривать, когда ты уже не такой молодой, когда тебе за пятьдесят. Если им семнадцать — они хотят себе семнадцатилетних друзей. Конечно, к этому можно относиться философски: что есть — то есть, что будет — то будет. Но все-таки это может раздражать, особенно если ты не просто хочешь понравиться, а серьезно увлечен. Если ты просто в компании нескольких молодых девушек, тогда это, конечно, неважно. Ну что им? Так себе… Но если какая-то из них очень нравится, это может глубоко ранить. Любовь — очень важная вещь в жизни человека, в особенности под конец жизни. Важнее, чем искусство. Под старость кажется, что искусство может и подождать, а женщина уже не подождет. В искусстве, ты думаешь, что уже кое-что понимаешь. С женщиной не так, ее нельзя понять до конца — никогда, никогда. Может быть, ей нравится кто-то другой, и ты ее у кого-то, может быть, даже отнимаешь. И думаешь: «Это зря!» И все так перемешано, перепутано… Ужасно!

Я думаю, Чайковскому было приятно и удобно с молодыми мужчинами. Женщины сразу начинали предъявлять на него права. Его бывшая жена всю жизнь ему письма писала, преследовала его. Есть люди, которые к таким вещам относятся спокойно, которым все равно. Но Чайковский так не мог. С мужчинами, вероятно, можно было дружить и даже любить их, и они не требовали от Чайковского, чтобы он был полностью только с ними. Чайковский не хотел никому принадлежать на сто процентов, потому что боялся, что тогда он перестанет сочинять. Музыка была для него самым главным в жизни. Он хотел остаться наедине со своей музыкой. Это было трудно. Про Чайковского говорили, что он мизантроп, настолько он стремился иногда избежать людской компании. Он невероятно мучился от необходимости вести светские разговоры с богатыми дамами. Они же все бездельницы! Все эти глупости: про погоду, сплетни о каком-нибудь знаменитом теноре… или сопрано… И каждое второе слово: прелестно, прелестно. Это же пытка! И нужно кланяться, улыбаться. Чайковский, чтобы избежать таких ужасных разговоров, иногда говорил, что он — это не он. Что он просто похож на композитора Чайковского. Ему было гораздо приятней выпивать со своим слугой, чем крутиться в светском обществе.

Волков: Западные биографы Чайковского часто акцентируют аффектацию, с которой Чайковский относился к своим слугам и даже слугам своих друзей, иногда из этого делают вывод, что эти слуги входили в гомосексуальный круг Чайковского. Быть может, это и так; утверждать что-либо с уверенностью трудно из-за отсутствия документальных доказательств. Однако в России отношения со слугами традиционно находились на ином эмоциональном уровне, чем это принято на Западе. Поэтому Чайковский выказывает не более чем типичное отношение русского «просвещенного барина» к слуге, когда записывает в дневник об одном из них: «Это такая чудесная личность. Господи! И есть люди, которые поднимают нос перед лакеем, потому что он лакей. Да я не знаю никого, чья душа была бы чище и благороднее…»

Баланчин: В России всегда любили своих слуг. Поэтому я не удивляюсь, что Чайковский писал своему слуге аффектированные письма. Здесь, на Западе, к слугам куда более холодное отношение. Восточные люди со своими слугами вообще не разговаривают. Ему слуга что-нибудь говорит, он слушает, но не смотрит, не реагирует, только пальцем иногда покажет. Или так — глазами — и все! В Штатах иногда видишь: господа даже к животным лучше относятся, чем к слугам своим.

Кстати, Чайковскому, я знаю, нравились кошки и собаки, но дома он держал только одну собаку, которую выучил разным фокусам. У Стравинских, когда они жили в Калифорнии, было два кота — Васька и Панчо. Васька был фаворит и добился, чтобы второго кота вытурили. Васька ни с кем не хотел делить Стравинского. У меня была одна кошка, Мурка, хорошая. Я ее тоже выучил разным фокусам. Кошечки мне всегда нравились. Кошечка — милый человек, она все понимает, но не любит, когда кругом много народу, не любит, чтобы ее теребили, тревожили. А когда остаешься с кошкой один, тогда она замечательная! В кошках, мне кажется, меньше холопства, угодничества, чем в собаках. Они независимые, гордые. Красивая женщина похожа на кошечку и на лошадь. Когда красивые женщины бегают, когда ходят — тогда они похожи на лошадей, замечательных. А когда ложатся спать, тогда на кошечек.

Теперь я люблю ходить смотреть на лошадей, люблю скачки. А в юности, в Петербурге, на скачки не ходил: на ипподром надо было ехать на извозчике, у меня на это денег не было, не говоря уж о том, чтобы делать ставки. Чайковский был азартный человек: любил скачки, любил играть в карты на деньги. В Петербурге увлекались азартными играми. Это холодный город, ветреный, а игра согревает кровь. В своей опере «Пиковая дама» Чайковский написал замечательную музыку для сцены карточной игры. Стравинский, тоже азартный человек, написал целый балет «Игра в карты», в котором танцоры изображали карты в игре в покер. Я поставил этот балет на сцене Метрополитен.

Волков: Из утомительного путешествия Чайковский возвращается домой и с удивлением записывает: «Вместо ничем не смущаемой радости и спокойствия я испытываю неопределенную грусть, неудовлетворенность, даже тоску и (что всего курьезнее) беспрестанно ловлю себя на том, что вот хорошо бы было куда-нибудь уехать… Работа есть, погода чудная, одиночество я всегда любил и всегда к нему стремился, и при всем том я чувствую себя если не несчастным, то печальным и чего-то ждущим». В такие моменты в деревенской жизни, которую Чайковский так любил, его раздражают даже мелочи: например, не с кем вечером сыграть в карты.

Баланчин: О, как хорошо я понимаю Чайковского: когда с людьми, то хочется одному побыть, думаешь —

так лучше будет, а как остаешься один — печаль охватывает. Жуткая печаль! Отчего так — не знаю. Кажется, будто родные кругом тебя, те, с кем давно хотелось побыть вместе. А потом понимаешь, что их нет. Иногда начинаешь мысленно с ними говорить о чем-то. И кажется, будто они слышат и отвечают. А другим людям об этом рассказать нельзя.

Раньше, когда я молодой был, в моменты тоски созывал друзей. Мы по ресторанам не ходили, а я сам готовил, причем не по рецептам, а по воспоминаниям — по вкусу и запаху детских лет. В России у нас были служанки, которые готовили; мать готовила замечательно. Я еще помню вкус тех блюд! И конечно, помню то, что я пробовал, нюхал, едал повсюду. Хоть и без рецептов, а получается у меня вкусно. Единственное, я не всегда уверен с плитой, какой она жар дает и сколько времени еду в ней держать. Тут надо пробовать несколько раз, экспериментировать, и только тогда решить. Это похоже на балет: там тоже надо пробовать — немножко жару, немножко холоду, немножко того подсыпать, немножко этого подбавить, перца там или соли. В балете, как и в кулинарном искусстве, результат зависит от опыта, уверенности в себе и интуиции. И еще — от везения.