Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным - Соломон Волков

А Тифлис я как следует так и не посмотрел. Как-то было скучно, затхло. В городе ведь не только архитектура важна — надо, чтобы и люди были веселые. Город людьми одевается! Тогда он изнутри светится, а не только снаружи. А так — ни то ни се. Потом, люди с нами боялись встречаться, потому что с нами ведь все время официальные лица были. Нас водили, показывали нам всё, а людям к нам подходить запрещали.

Волков: Чайковский был в восторге от Америки, куда он поехал в 1891 году выступать как дирижер на открытии Карнеги-холл. Отплыл он туда на «колоссальнейшем и роскошнейшем» пароходе. Приключения начались сразу: один из пассажиров решил покончить жизнь самоубийством и, прыгнув за борт, утонул. Чайковский наблюдает за своими попутчиками-эмигрантами из Эльзаса: «Эмигранты вовсе не имеют печального вида. Едет с нами шесть кокоток низшего сорта, законтрактованные одним господином, специально этим занимающимся и сопровождающим их. Одна из них очень недурна, и мои приятели из второго класса все поочередно пользуются ее прелестями». Затем на Чайковского напала морская болезнь, а по прибытии в Нью-Йорк его замучили таможенные и паспортные формальности.

Нью-Йорк Чайковскому понравился: «Очень красивый и очень оригинальный город; на главной улице одноэтажные домишки чередуются с домами в 9 этажей… Великолепен Центральный парк. И замечательно, что люди моих лет помнят очень хорошо, когда на его месте паслись коровы». Музыканты и публика встретили Чайковского восторженно, и он счастлив: «Я здесь птица гораздо более важная, чем в Европе. Американская жизнь, нравы, порядки — все это чрезвычайно интересно, оригинально, и на каждом шагу я натыкаюсь на такие явления, которые поражают своей грандиозностью, колоссальностью размеров сравнительно с Европой. Жизнь кипит здесь ключом, и хотя главный интерес ее — нажива, однако и к искусству американцы очень внимательны… Нравится мне также комфорт, о котором они так заботятся. В моем номере, так же как и во всех других номерах всех гостиниц, имеется электрическое и газовое освещение, уборная с ванной и ватерклозетом; масса чрезвычайно удобной мебели, аппарат для разговора с конторой гостиницы в случае надобности и тому подобные не существующие в Европе условия комфорта».

Баланчин: Замечательно! Все правильно. Во-первых, Чайковский правильно заметил, что американцы и о бизнесе не забывают, и об искусстве. И насчет комфорта — также и в мое время в Америке в этом смысле гораздо большие достижения были, чем в Европе. В Америке Чайковский впервые узнал, что такое сенсация. К нему со всех Соединенных Штатов стекались письма с просьбой об автографе, и он терпеливо отвечал. И правильно делал. К этой стране надо привыкнуть, она этого стоит.

Я в Америку тоже, конечно, пароходом приехал, но морской болезни у меня не было — ни тогда, ни потом — никогда. У балетных людей не должно быть морской болезни. Если выбирать теперь, чем добираться: пароходом, поездом или самолетом, — я полечу самолетом, это скорее. С чиновниками в порту и у нас, помню, были неприятности, с бумагами был какой-то непорядок. Нас не хотели впускать в Америку. А я по-английски не понимал. Чайковский тоже по-английски не очень понимал, кстати. Мы даже думали, что придется ехать обратно, в Европу. Но Линкольн Кёрстин все, к счастью, уладил.

Помню запахи порта, портовую жизнь. Нью-Йорк мне сразу очень понравился: люди бодрые, дома высокие. Я понимаю шок Чайковского: в Петербурге самый высокий дом был в семь этажей. Мне Америка понравилась больше Европы. Во-первых, Европа по сравнению с Америкой маленькая. Потом, в Париже у меня все закончилось, никакой работы не было. И люди мне там не нравились — все одно и то же, одно и то же. В Англии тоже было невозможно устроиться. Захотелось в Америку, показалось — там интересней будет, что-то такое произойдет другое. Появятся новые, невероятные какие-то знакомые. Русским всегда хочется увидеть Америку. Мы с детства читали про индейцев, про ковбоев. Я читал «Всадника без головы» Майн Рида, «Последнего из могикан» Фенимора Купера. Мальчишки любили играть в индейцев. У Чехова есть рассказ о том, как гимназисты сговорились удрать в Америку и что из этого вышло. Потом, конечно, американские фильмы: уильям Харт, Дуглас Фербенкс, которые лихо прыгали с моста на идущий поезд или перебирались бесстрашно по канату через пропасть. Жизнь в Америке, думал я, будет веселая. Так и оказалось.

Предшественники и современники

Баланчин: Чайковский обожал. Моцарта. Люди говорят как это могло быть? Ведь они такие разные — Чайковский и Моцарт! А вовсе не нужно быть похожим на того композитора или писателя, которого любишь. Можно быть полной противоположностью — как Глинка и Стравинский, например. Про музыку Глинки говорят, что она простая, а про Стравинского — что сложная. А Стравинский Глинку именно за его классическую простоту и любил! И оперу «Мавра» Стравинский старался написать так же просто, как Глинка — свою оперу «Жизнь за царя».

Волков: Чайковский размышлял: «Может быть, именно оттого, что в качестве человека своего века я надломлен, нравственно болезнен, я так люблю искать в музыке Моцарта, по большей части служащей выражением жизненных радостей, испытываемых здоровой, цельной, не разъеденной рефлексией натурой, — успокоения и утешения».

Баланчин: Теперь, правда, музыковеды говорят, что Моцарт был не такой уж простой и радостный, что у него была запутанная жизнь. Но я думаю, что Моцарт умел радоваться. Он любил посидеть с друзьями, поиграть им свои веши: «Вот, слушайте, что я только что сочинил!» А сыграв, мог заплакать: знал, что жить ему недолго. Может быть, поэтому и старался радоваться каждой минуте.

Когда композитор играет свою вещь, он испытывает, я думаю, особое чувство: «я это сделал, сделал сам!» Моцарт мог в голове своей представить сразу целиком всю будущую симфонию! Все мелодии, все аккорды! Чайковский такому дару Божию завидовал, я тоже. Я не могу сочинять балеты полностью в уме, от начала до конца. Мне нужно пробовать. Иногда, когда слушаю музыку, я начинаю представлять: вот, думаю, сейчас пойдет в эту тональность, значит, тут может что-нибудь такое произойти, а тут такое… А потом думаю: нет, не могу я это поставить. Думаю: может быть, я вообще не подхожу, может, я вообще говно собачье. Вот так! А все равно нужно что-то сделать, потому что публика ждет что-нибудь новое, премьеру какую-нибудь в этом месяце. И делаешь.