Крестьянин и тинейджер (сборник) - Андрей Дмитриев

Когда спектакль кончился и зазвучали скрипочки прощальной тарантеллы, костюм Мальволио лопнул, наконец, по швам. И трижды выйдя на поклоны, Шабашов так и не смог понять, чему зал дружно хлопает в такт тарантелле — его игре иль порванным штанам. Как только скрипочки в динамиках умолкли, аплодисменты начали стихать, поклоны кончились — он поспешил переодеться. Расправил грудь, доселе стиснутую тесной вышитой жилеткой, и сразу вспомнил, как давно он не курил. Из зала слышался еще стук кресел, топот и разговоры. В карманах брюк и куртки не нашлось и крошки табака, стрелять сигареты у актеров он запретил себе давно, и потому решился выйти в зал в надежде встретить хоть кого из курящих знакомых. Там он приметил: край, где Фимочка сидела, был уже пуст; у выхода в фойе столкнулся со знакомым сценаристом; тот, приобняв, поздравил с ролью, но огорчил: полгода как не курит. В фойе был гул и толкотня людей. Курящие спешили, обгоняя прочих, выйти в парк. Пресс-атташе «Севптицебанка» Вендин в ответ на просьбу Шабашова с готовностью открыл коробку «Данхилла». Взяв сигарету, Шабашов увидел впереди, в толпе у самой двери в парк, троих. То были: Серафима, импресарио, Мовчун. Они шли слишком медленно, словно во сне, задерживая всех. И Шабашов совсем некстати вспомнил Селезни: так мужики выходят из парилки — идут, будто плывут, не видя никого вокруг, лица блаженные… Ревниво он вообразил блаженство и на лицах Серафимы, Мовчуна и импресарио, но страх за Фимочку быстро покончил с глупым мороком.

— Простите, я все больше — «Приму», — сказал он, возвращая сигарету Вендину. — От дорогих мне будет плохо.

Возле крыльца и на крыльце, в свете каретных фонарей, висящих по бокам крыльца, толклись, с актерами перемешавшись, зрители, не торопящиеся на электричку. Курили, перебрасывались фразами вполголоса и улыбались льстиво-снисходительно, словно ребенку, Шабашову. Он уж забыл о том, что ему хочется курить. Здесь, в свете фонарей, Фимочки не было, не видно было Мовчуна, а что до импресарио — его лицо он не успел запомнить, и, чтобы время попусту не тратить, не выискивал… Во тьме аллеи, куда свет не доставал, роились, вспыхивая и мерцая, огоньки сигарет: спешащие на электричку зрители шли в сторону поселка и курили наспех на ходу. И Шабашов едва не бросился за ними, но странный крик из-за угла его остановил, похолодеть заставил — он поспешил туда, на крик.

Там, за углом, на самой кромке света, обняв одной рукой за плечи приунывшую, растерянную Машу, едва ли не облокотившись об ее плечо, пел, а вернее, вскрикивал речитативом Серебрянский:

— Вре-емя изменится!.. Го-оре развеется!.. А се-ердце усталое счастье узнает вновь!..

Поодаль с выражением тупой тоски в глазах переминался с ноги на ногу Тиша, и Шабашов, не вслух досадуя: «Чего ты мнешься? Хочешь ему двинуть — двинь!» — спросил его:

— Вы режиссера видели?

Тиша вяло показал рукой во тьму, и Шабашов шагнул туда — пошел вдоль боковой стены театра в глухую, заднюю часть парка.

Он их не видел, но стоял так близко, замерев в сырых кустах, что слышал их дыхание, шелест шагов и шорох их одежд. Их голоса были негромки, даже сонны, и это успокоило немного Шабашова.

— … А Зина где, подружка где, из Луги?

— Зина не приехала.

— Не понимаю, все равно не понимаю.

— Я говорил тебе давно — нам надо бы поговорить. Не мог же я — по телефону…

— Давно? У вас это давно?.. Когда я был в Америке — уже тогда?

— Нет, не тогда еще. Я называла тебе всех, кто был со мной, пока ты был в Америке.

— Я все равно не понимаю. Я почти сутки хоронил тебя…

— После того, как ты звонил из автомата, мы отключили телефоны. Мы не смотрели телевизор. Мы не выходили из номера. Мы ничего не знали. Долго ничего…

— Курьез и трепет. Мир рушится, страна рыдает, а парочка влюбленных не вылазит из койки и знать ничего не знает.

— Егор, при чем тут койка? Тут не просто койка… Мы разговаривали. У нас со Стефом долго не было возможности как следует в тиши поговорить.

— О чем так долго разговаривать?

— О нас. О нас с тобой. И о тебе.

— Вот это зря… Вот это вы — напрасно! Вот обо мне — увольте; обо мне не нужно было говорить!..

— Держи себя в руках.

— Держу. Тем более что больше некому держать меня в руках.

— Да, брат, мы говорили о тебе. Мы будем помогать тебе во всем; мы так решили, даже если ты вдруг будешь против. Я тебя знаю, брат: ты поначалу будешь против.

— Не смеши меня, Стеф!

— А ты не смейся.

— А ты не смеши.

— Отлично, смейся, если хочешь, но я… мы с Серафимой будем продюсировать тебя. Ты сам выберешь пьесу… Ты хотел ставить «Лира»? Мы сделаем какого хочешь «Лира». Мы снимем помещение, где хочешь. Актеров пригласим, каких ты только пожелаешь. Я знаю, где взять деньги, я готов пойти ва-банк, а Серафима знает, как с тобой работать… Пусть даже ты меня и пустишь по миру — я прокачу по миру твой спектакль, я обещаю.

— И помещение снимем?..

— И помещение!

— И декорации построим?..

— И построим!

— И музычку подложим?..

— Егор, веди себя прилично!

— Я веду себя прилично, Серафима. Мы все ведем себя прилично — в меру понимания приличий. Прилично ли мне будет, Стеф, просить тебя?

— Проси.

— Иди, брат, погуляй пока. Помысли иль пощебечи с людьми. Вы с Серафимою уже наговорились — и еще наговоритесь. Теперь и мы поговорим немного напоследок. Иди, Стеф, не волнуйся за нее.

— Иди, Стеф, не волнуйся за меня.

Тот, слышно было, чуть помедлил, листьями бесцельно пошуршал, потом послышались его шаги; и скоро стихли. Мовчун и Фимочка молчали. Шабашов слушал ветер, грохотавший над полями, затем послышался надсадный звук товарняка, который шел, толкая луч прожектора перед собой с востока и на запад, потом и луч пропал, и звук, и ветер стих, кустарник стал недвижен, и такая встала тишина, что Шабашова испугало ожиданье разговора, как если б он ждал выстрела. И он, как мог, неслышно удалился, ступая, словно сеттер на охоте, и скоро был в фойе театра. Все зрители разъехались, немногие актеры, что остались, тоже готовились, друг друга вяло поторапливая, идти на станцию; уставший, стоя засыпающий Шамаев никак не мог попасть руками в рукава пальто.

В креслах фойе сидели Некипелова, Охрипьева и Стефан Вукотич — впервые Шабашов сумел подробно разглядеть его лицо. Избранник Фимочки был смугл, с чуть удлиненным подбородком, высоким лбом под жестким черным ежиком волос, с чуть выпуклыми, однако же полуприкрытыми и хмурыми глазами.

— …Вот мы с одной подружкой все молились за нее, молились, вздыхая, — говорила Некипелова, — а я, как увидала Фиму с вами, — гляжу, гляжу, глазам своим не верю и говорю подружке: отмолили.

— Ну, спасибо, — сказал, не зная, что сказать, Вукотич.

— Скажите, а пиджак у вас — это Армани или Версаче?

Он удивленно, словно видел на себе этот пиджак впервые, попробовал на ощупь лацкан и признался:

— Я не в курсе. Купил какой понравился, со скидкой.

— А можно вас еще спросить? — встряла Охрипьева. — Вы с Серафимой где поселитесь — в Белграде или в Москве?

— Пока не знаем, — ответил Стеф. — В Москве, возможно. Может быть, и в Риме — там у меня квартира. Или в Берлине, там мой офис… В Белграде у меня нет дома; я там бываю очень редко, по делам.

— Но я тогда не понимаю, Стефан, кто вы у нас будете? — спросила озадаченно Охрипьева. — Вы у нас серб или хорват?

— Я югослав, — ответил вежливо Вукотич.

Тут Шабашов услышал, вздрогнув: «Дед, вы идете или остаетесь?». Ответил, обернувшись:

— Сейчас иду, но вы меня не ждите, — и, суетливо семеня, протиснувшись в дверях между Шамаевым и Селезнюком, заторопился снова в парк, как если б что-то в парке важное забыл.

— …Не я тебе, Егор, нужна, тебе нужна белесая собака, которую ты выдумал.

— Не выдумал, зачем мне врать?

— А кто рассказывал, как еще в детстве приучил себя болтать с тенями? Как заикался, избегал живых людей, гулял по Хнову и поначалу сам с собою вслух болтал? Кого родители пугали, что их сынок сойдет с ума, если навеки не избавится от этой вредной привычки?.. Кто, испугавшись, что сойдет с ума, завел себе несуществующих, воображаемых попутчиков?..

— Собака здесь при чем?

— …Ты с ними с детства разговаривать привык, без них ты с детства жить не можешь. В детстве был Тим — ты мне рассказывал о Тиме, и как ты обижался на него, когда тебе казалось, что этот хновский призрак Тим тебя превратно понимает, и если соглашается с тобой, то лишь затем, чтобы не ссориться, подольше оставаться в твоем воображении?.. Кто был еще? Кто там еще с тобой бродил?

— Но ты-то тут при чем?

— При том, Егор… Я у тебя была как Тим и как белесая собака: необходимый и покорный собеседник, а то, что я живая, а не призрак, скорее уж мой недостаток…