Иванов-48 - Геннадий Прашкевич

— Вену — в Иваново! Пусть помнят простого советского солдата.

— А Мюнхен — в поселок городского типа Нюськино! — крикнул кто-то из зала. — Помните Нюську? Страшней ее в мире нет!

23

И снова Иванов вспомнил Тайгу.

Как всегда, сидел в железнодорожном ресторане.

Дышит теплом печь — старинная, в изразцах. Сто граммов пропустил, может, даже двести. Конверт (третий за три месяца) брошен в почтовый ящик. Книга выйдет, думал туманно, точно получу Сталинскую премию. За предвиденье. Такую книгу нельзя не заметить. С легким сердцем следил за снежинками за окном, как они медленно падают на бронзовую шинель вождя. Ныло немного сердце. Может, от нетерпения. Первой степени премию получу. Знал, с фронтона вокзала на пустынный перрон смотрят, как всегда, Ленин и Сталин, Маркс и Энгельс. Неусыпное у них дело. А за путями с кирпичной стены вагонного депо, где когда-то работал Сергей Миронович Киров, — смотрит, как из-за новогодней кисеи, большой написанный маслом портрет, на котором вождь задумчиво улыбается в густые усы.

Пространство вождя.

Вот правильное определение.

Весь наш мир — пространство вождя.

Будущее куется в его огромном пространстве.

Уходящие и приходящие поезда салютуют вождю уважительными гудками. Красные, зеленые, белые маневровые огни грозно светятся сквозь плотный, громоздящийся в морозном воздухе пар — дыхание паровоза.

— Переименовать, к лешему! — крикнул с места скотник бывший Мертвищев и шумно поддернул сопли, выступившие от надышанного тепла. — Но с некоторой осторожностью, — добавил он, — а то я от прошлого раза еще не отошел. Мы быка Громобоя переименовали в Дружка, а он в свое удовольствие запорол сменного бригадира. Тут надо без спешки, а то тень на весь скот бросим. Для начала Вену переименуем, тут я — за. А то, как ни возьмешь газету, везде план Маршала. Да что такое? Кто Европу освободил? Мы! Ты, Европа, нас не пугай! Ты, Европа, не смотри на нас быком Громобоем, мы из тебя доброго Дружка сделаем! — Даже вскочил с места. — Прямо сейчас переименуем, чтобы опомниться не успели! Уснут они сегодня в своих нищих Венах да Мюнхенах, а проснутся завтра в светлом Иванове да в поселке городского типа Нюськино. Все на месте, никто ничего не спер, сами видите, все на месте. И названия полны свету и красок!

— А как все-таки с поставками в область? — пытался в правильное русло направить разговор председатель Тройки. — Помню, раньше приезжал я в Жулябино, так там и гуси водились, и некоторые овцы блеяли. А теперь, оказывается, даже сменного бригадира бык Дружок запорол.

— Все это в прошлом, товарищ!

— А как же будущее?

Это он зря сказал.

— Мы, товарищ председатель Тройки, — строго, даже сурово опять поднялся с места председатель сельхозячейки Яблоков и обвел взглядом насторожившийся зал, — мы, товарищ председатель Тройки, всякое прошлое тянуть в будущее не станем. Отблеялись ваши гуси! Не потащим гогочущие огрызки прошлого в чудесный дворец творческого труда.

И сам спросил:

— Хотите знать, как тут все через двадцать лет будет?

— Если вы о сталинском плане, то давайте, — не смел возразить Председатель.

— Думаете, нам рабсилы не хватит? — сразу отмел сомнения Яблоков. — Неправильно думаете. Лагерей перевоспитания никто не отменял. Вредителей надолго хватит. Не хотели честно трудиться в городах на всяких там производствах и в конторах, писать правильные книги и ковать всякое нужное дело, — пожалуйте на перевоспитание, потрудитесь на полях социализма в селе Радостном. Кто линию партии постоянно выправляет? Вождь. А что нам теперь вождь предлагает? — председатель сельхозячейки Яблоков, бывший Подъовцын, остро оглядел зал и членов Тройки, и все сразу подтянулись. — Нам вождь теперь предлагает грандиозный обдуманный план созидательного преобразования природы. С села Радостного начнем. По полям лесозащитные полосы протянем, рассадим, выгнем, проведем, закроем путь всем суховеям, хоть из Вены, хоть из Мюнхена. У нас район чуть не с какое-нибудь там европейское государство, мы, может, рис станем сажать. Эдисон Савельич осветит нам перспективы. Перед каждым обедом в общей столовой будем проводить политчас, чтобы из Европы в наши головы никакой чепухи не надуло. Политморсос! Вот как говорить станем! Политико-моральное состояние! А значит, лесоразведение, орошение, глубина вспашки, высадка, духовная дисциплина. У нас саженцы и всякие тяжести пока носят по полю бабы, не то чтобы они там не торопятся, я же понимаю, но раньше вот прикрикнул бы бригадир: «Веселей, курвы!» — и весело побежали. А у нас не так, — взмахнул он рукой. — Мы весь механизм, как часы, отладим. Приедете летом, а у нас радуги в небе на все стороны, как северные сияния. Праздник победившего полевого социализма. Мы у себя в Радостном начнем, а там, смотришь, волжане примкнут — от Саратова до Астрахани. А потом пойдут шагать деревья Эдисона Савельича по реке Хопер, по рекам Медведице и Калитве на Пензу, на Каменск, на Северный Донец. На Сталинград выйдем, и на Чапаевск, по четыре полосы в ряд шириной по шестьдесят метров, а? Никаких голых степей! До Урала, и дальше. Все для трудящегося человека! — Председатель решительно сорвал шапку с головы, ударил ею об пол, даже потоптал немножко. — По берегам реки Урал выйдем к Каспийскому морю, к казахам переплывем. Сколько им еще быть казахами? Все по дороге переименуем! Политморсос! — Яблоков мечтательно прищурил глаза. — Жалко, товарища Ленина с нами нет, но мы помним его заветы. Вот вас, товарищ дорогой, как кличут? — вдруг обратил он взор на второго помощника.

— Головешкин я.

— Как относитесь, товарищи?

— Переименовать! — загалдели дружно.

— Давайте варианты, — кивнул председатель.

— Хранитель Заветов… Сердечкин… Ласковый… Политморсосов… Лицо-то круглое…

— Да вы чего это, чего? — перекрестился от неожиданности второй помощник. — У меня жена есть. Какой Сердечкин? Какой Политморсосов? Какой Хранитель Заветов? Я от жены ехал сюда Головешкиным. Разве я поп? И лицо у меня не круглое!

Но Яблоков уже рубанул кулаком дымный воздух:

— Куда сегодня направим мы ярость масс?

24

Иванов подпер голову кулаками.

Ептышев, Ептышев… Скотник Ептышев…

Вот ты как, паскудник, выполз. В рукописи встречается твое имя, и в газетных заметках — за моей подписью, и в потерянной тетради. Внимательный взгляд быстро отметит, как этот шустрый скотник одновременно действует в разных местах…

Но чтение Иванова увлекло.

Вот ведь написано год с лишним назад, а скотники галдят, как живые.

И бык Громобой грозит рогами, ныне Дружок по кличке. И будущие чудесные социалистические поля, над которыми в самую сушь распускается дивная радуга. Разве мог такое написать Кондрат Перфильевич Мизурин? — подумал не без гордости. Да ни в жизнь! Мизурин весь по колено в прошлом. У него «Отец-Олень», «Старушка и пристав». У него «Сорока-Мститель» да «Арихерейские тыщи». Но это ушло, истлело, давно утонуло в речке Говнянке, ныне Хрустальной. Не по колено, а по самую грудь, по самые плечи увяз в темном прошлом писатель Кондрат Мизурин, потому и сидит такой угрюмый на всех собраниях. Незаметно погладил пальцами машинопись и гражданин Сергеевич, будто уловив что-то, глянул на Иванова.

— А вы, Сергей Сергеевич, филолог?

— Я — капитан. Но мы и этому учимся.

И правильно. Человек обязан всему учиться.

Вспомнил, Полярник рассказывал. В тундре летом температура поднялась в один день чуть ли не до двадцати пяти градусов, в кабине вездехода задохнуться можно, как в раскаленной печке. Водитель распахнул дверцу, а чтобы не хлопала, привязал ее проволокой. Когда ехали вдоль мелкой речной протоки среди кустарника, перед вездеходом появился бурый медведь, наверное, ненормальный, потому что рев двигателя в тундре слышно за много верст. Водитель, понятно, рванул на себя дверцу, а она прикручена, ни на сантиметр не сдернешь. Водитель страстно ругаться стал, конечно, а потом всем рассказывал, что не смог дверцу закрыть потому, что второй медведь лапой ее держал.

Закурил. Как бы понизил уровень опасности.

Мог бы такое написать Михальчук Иван Михайлович?

Бывший монтер, он к электричеству относился как к живому явлению, мог разговаривать с лампочкой. Лампочка горит, светится, а он с нею разговаривает. Выпустил фантастическую книжку про машины полей коммунизма. Тоже в серии «Герои Социалистического Труда». Там у него комбайнеры и трактористы рассказывали о своих личных мечтах, сколько гектаров им все время хочется вспахать и засеять. А еще Михальчук выпустил повесть про советских геологов, которые сталкивались в глухих уголках с американскими диверсантами и шпионами. «Будь начеку. В такие дни подслушивают стены!» Кончилось, понятно, судом. Зал был полон. Зина, героиня, выступала главной свидетельницей. Глядя на нее, раскаявшийся диверсант (русский по происхождению) заметно волновался. «Я не прошу снисхождения, — горько сказал он. — Я шел к вам как диверсант и готов нести ответственность за свои преступные мысли. Да, я иностранный подданный, но русский по происхождению. И вот впервые встретился с родиной в лице этой девушки».