Жены и дочери - Элизабет Гаскелл

— Это правильно. Вот это мой собственный сын, — сказал сквайр, поворачиваясь и с горячностью пожимая ему руку. — А теперь расскажи мне, что я услышал на днях, когда был на встрече магистратов. Они все говорили, что она бросила Престона.

— Я не хочу слышать ничего, направленного против нее. Она может ошибаться, но я не могу забыть, как когда-то любил ее.

— Ну, ну! Возможно, это правильно. Я был не таким плохим, правда, Роджер? Бедному Осборну не нужно было иметь секреты от меня. Я пригласил твою мисс Синтию сюда, ее мать и прочее — я лаю, да не кусаю. Если бы у меня было желание, я бы хотел видеть Осборна женатым, как подобает наследнику старинного рода, а он уехал и выбрал эту французскую девушку, без рода, только…

— Не думайте о том, какой она была, посмотрите, какая она есть! Я удивляюсь, что вы не покорены ее смирением и добродушием, отец!

— Я даже не называю ее милой, — беспокойно ответил сквайр, поскольку испугался, что Роджер повторит доводы, которыми часто пользовался, чтобы заставить его воздать Эми должное. — Твоя мисс Синтия была красива, в этом плутовке не откажешь! Подумать только, вы, двое парней, бросили вызов своему отцу и выбрали девушек из семей, сословием ниже вашего, и ни один из вас не занял свое воображение моей маленькой Молли. Смею сказать, в то время я был достаточно сердит, но девочка нашла путь к моему сердцу, как не смогла сделать ни эта француженка, ни кто-либо еще.

Роджер не ответил.

— Я не понимаю, почему ты до сих пор не смог принять ее. Сейчас я довольно скромен в своих желаниях, и ты не наследник, как Осборн, который женился на служанке. Ты не думаешь, что мог бы обратить свои мысли на Молли Гибсон, Роджер?

— Нет! — коротко ответил Роджер. — Слишком поздно… слишком поздно. Давай больше не будем говорить о моей женитьбе. Разве это не поле в пять акров? — и вскоре он обсуждал относительную ценность луга, пахотных земель и пастбища настолько искренне, словно никогда не знал Молли и не любил Синтии. Но сквайр был не в столь приятном расположении духа, и продолжал обсуждение с тяжестью на сердце. В конце он сказал apropos de bottes:[142]

— Но тебе не кажется, что ты мог бы понравиться ей, если бы постарался, Роджер?

Роджер прекрасно понимал, на что намекает отец, но на мгновение он был готов притвориться, что не понимает. Наконец, он ответил тихо:

— Я не буду пытаться, отец. Давайте больше не будем говорить об этом. Как я уже сказал, слишком поздно.

Сквайр вел себя как ребенок, которому отказали в игрушке. Время от времени эти мысли возвращались к нему, и тогда он принимался винить Синтию как первопричину безразличия Роджера к женскому полу.

Так случилось, что в последнее утро ее визита в поместье Хэмли Молли получила письмо от Синтии — миссис Хендерсон. Это произошло как раз перед завтраком. Роджера не было дома, Эми еще не спустилась. Молли сидела в одиночестве в столовой, где был уже накрыт стол. Она только что закончила читать письмо, когда вошел сквайр, и она немедленно рассказала ему, что принесли ей этим утром. Но увидев лицо сквайра, она прикусила язык, и пожалела, что упомянула при нем имя Синтии. Он выглядел раздосадованным и подавленным.

— Хотелось бы мне больше никогда не слышать о ней. Она была бедствием для моего Роджера, вот кем она была. Я не спал полночи, и это по ее вине. А теперь мой мальчик говорит, что у него сердце не лежит к женитьбе, бедняга! Хотелось бы мне, чтобы именно вами, Молли, увлеклись мои сыновья. Я говорил с Роджером на днях, и я сказал, что из-за того, что вы были по положению ниже той, на которой я хотел видеть их женатыми… что ж… это бесполезно… слишком поздно, как он выразился. Только больше не упоминайте при мне имени этой плутовки, вот и все, без обид к вам, девочка. Я знаю, вы любите эту девицу, но если вы примите слова старика, вы стоите больше ее. Хотелось бы мне, чтобы молодые люди думали так же, — пробормотал он, подходя к боковому столику, чтобы нарезать ветчины, пока Молли потягивала чай — ее сердце, всегда разгоряченное, действенно замолчало на время. Ей с огромным трудом удалось сдержать слезы огорчения. Вместе с тем она остро ощущала свое неуместное положение в этом особняке, который до последнего визита оставался для нее домом. Тогда замечания миссис Гудинаф, а теперь эта речь сквайра, намекающего — по крайней мере, так казалось ее восприимчивому воображению — что отец предлагал ее в жены Роджеру, и что от нее отказались — она была рада больше, чем могла выразить или даже подумать, что этим самым утром она едет домой. Роджер вернулся с прогулки, пока она находилась под влиянием этого чувства. Ему хватило мгновения заметить, что что-то расстроило Молли, ему хотелось снова иметь прежнее дружеское право спросить ее, что случилось. Но она целенаправленно держала его на слишком большом расстоянии в течение этих последних дней, чтобы он мог заговорить с ней с прежней прямолинейностью, как подобает брату. Особенно теперь, когда он понял все ее попытки скрыть свои чувства, лихорадочную спешку, с которой она допила свой чай, и взяла хлеб, только чтобы раскрошить его на своей тарелке, оставив нетронутым.

Но тут спустилась Эми, серьезная и озабоченная: ее малыш плохо спал ночью, и кажется, нездоров. Сейчас он забылся лихорадочным сном, и она не могла оставить его. Немедленно все сидящие за столом пришли в волнение. Сквайр отодвинул тарелку и больше не мог есть; Роджер пытался выспросить подробности у Эми, которая начала плакать. Молли быстро предложила, чтобы экипаж, который заказали, чтобы отвезти ее домой в одиннадцать, прибыл немедленно — она уже уложила все вещи — и сказала, что тотчас же отправит к ним своего отца. Она сказала, что если поспешит, то, возможно, сможет застать его дома, он как раз вернется после своего утреннего визита в город, прежде чем отправиться в более дальнюю поездку. С ее предложением согласились, и она поднялась наверх, чтобы одеться в дорогу. Она спустилась в гостиную уже в полной готовности, ожидая, что застанет там Эми и сквайра. Но за время ее отсутствия, обеспокоенной матери и дедушке сообщили, что малыш проснулся в панике, и они оба бросились к своему любимому чаду. Но Роджер остался в гостиной, поджидать Молли, с большим букетом самых прекрасных цветов.

— Посмотрите, Молли! — сказал он, когда она собиралась покинуть комнату, застав его одного. — Я собрал эти цветы для вас перед завтраком.

— Благодарю вас! — ответила она. — Вы очень добры. Я очень обязана вам.

— Тогда вы должны что-то сделать для меня, — сказал он, решив не замечать ее скованности, и начиная перебирать цветы, которые она удерживала, как связь между ними, поэтому не смогла повиноваться своему импульсу и покинуть комнату.

— Скажите мне… честно, как я знаю, вы всегда говорите, — неужели я сделал что-то, рассердив вас, с тех самых пор, как мы были вместе счастливы в Тауэрсе?

Его голос был таким добрым и искренним — его манеры такими открытыми, он казался настолько огорченным, что Молли была бы рада все ему рассказать. Она верила, что он, больше чем кто бы то ни было, мог помочь ей понять, как следует правильно себя вести. Он бы избавил ее от фантазий, если бы только сам не находился в самом центре всех ее затруднений и беспокойств. Как она могла рассказать ему о словах миссис Гудинаф, беспокоивших ее девичью скромность? Как она могла повторить ему, что его отец сказал этим утром, и уверить его, что она, не больше, чем он, желала, чтобы их прежнюю дружбу беспокоили мысли о скором родстве?

— Нет, за всю мою жизнь вы ни разу меня не рассердили, Роджер, — сказала она, глядя ему прямо в глаза, впервые за многие дни.

— Я верю вам, потому что вы так говорите. Я не имею права спрашивать дальше. Молли, вы вернете мне один из этих цветков, как залог того, что вы сказали?

— Возьмите тот, который вам нравится, — ответила она, с готовностью предложив ему весь букет на выбор.

— Нет, вы должны выбрать и дать его мне.

Как раз в этот момент вошел сквайр. Роджер был бы рад, если бы Молли не продолжала так усердно изучать букет, чтобы выбрать наилучший цветок, в присутствии его отца, но она воскликнула:

— О, пожалуйста, мистер Хэмли, вы знаете, какой у Роджера любимый цветок?

— Нет. Роза, полагаю. Экипаж у дверей, Молли, моя дорогая, мне не хочется вас торопить, но…

— Я знаю. Вот, Роджер… вот роза!

(«И сама была красна, как роза».)

— Я найду папу, как только приеду домой. Как малыш?

— Боюсь, у него начинается лихорадка.

И сквайр проводил ее к экипажу, всю дорогу говоря о маленьком мальчике. Роджер следовал за ними и едва ли обращал внимание, что делает, отвечая на вопрос, который задавал самому себе: «Слишком поздно… или нет? Может ли она забыть, что моя первая глупая любовь была отдана той, совсем другой?»

Тем временем она, пока экипаж катился, продолжала говорить себе: